Кэт Кроули - Лунное граффити

— Что ты взъелась на меня? Еще на той неде­ле мы целовались за сараями! — Он поворачива­ется к Люси:

— Ты не знаешь, чего она завелась?

— Люси-то откуда знать? — перебивает его Дэйзи. — Слабо у меня спросить?

С каждой их репликой Люси белеет все боль­ше, но им ни до чего нет дела, и прекращать они не собираются.

— Да заткнетесь вы когда-нибудь? — рявкаю я. — Ей плохо!

— Выпустите меня. Вытащите меня, — просит Люси.

— Лео, останови! — ору я.

Дэйзи оглядывает Люси.

— Ее сейчас вывернет. Останови фургон.

— Я же на автостраде! — Ос-та-но-ви! — кричим мы.

Я беру Люси за плечи и прижимаю к себе, чтоб ее не так трясло. Мне нравится ее держать, что, учитывая ситуацию, почти трогательно.

— Приготовьтесь, — командует Лео, и фургон бросает в сторону, а я еще крепче обнимаю Лю­си. Лео тормозит. Она выбирается из фургона и падает на колени. Ее не тошнит. Она стоит на ко­ленях, но ее не тошнит.

— Хрупкая она, да? — удивляется Дэйзи.

Я отвожу волосы с лица Люси, вижу веснушку на шее и хочу только одного — прижаться к ней. «Для этого надо измениться», — говорят мне те­ни. Может, у меня получится. Может, я найду спо­соб измениться. «Какой еще способ?» — смеются тени. И ответить мне нечего.

***

Вся компания отправляется перекусить на авто­заправке через дорогу, а я лихорадочно соображаю, куда бы увести Люси от места, где ее чуть не стош­нило.

— Есть идея, — говорю я и лезу на забор, ря­дом с которым стоит фургон. Поравнявшись с крышей фургона, я понимаю, что не дотянусь и надо лезть выше и прыгать с верхушки забора. Еще я понимаю, что крик во время падения сильно подпортит мой героический образ.

— Так только Супермен залезет, — улыбается снизу Люси.

— А я кто, по-твоему?

Она усмехается и приоткрывает дверцу водителя.

Забирается на забор, ступает на дверцу, а с нее — на крышу фургона.

Я следую ее примеру.

— А вот некоторые девчонки дают парням по­красоваться.

— Это кто, например?

Ответить мне нечего.

— Не такая уж я крутая, — говорит она, ложась на спину. — С моей вечной тошнотой.

Я растягиваюсь рядом и как можно смешнее рассказываю о том, как в девять лет меня стошни­ло в машине сразу после обеда. Я стараюсь при­помнить все убийственные подробности, вплоть до собравшейся толпы любопытных школьниц.

— Они до смерти меня напугали.

— Как и ты их, надо думать. — Люси щелкает браслетом. — Меня не укачало.

— Значит, опять вспомнила про кровь? — спра­шиваю я, поворачиваясь к ней. Мы так близко, что коснуться друг друга ничего не стоит, но мы это­го не делаем.

— Тоже нет.

Я не отрываясь смотрю на нее, а она — на не­бо, хотя на самом деле видит что-то свое.

— Так ругались мама и папа. Точь-в-точь как Дилан с Дэйзи. То и дело из-за самых диких ве­щей. Мама однажды крикнула, чтоб он заткнул пульт от телевизора себе в увулу.

— Звучит грубо.

— Увула — это такой маленький язычок в горле.

— Ну тогда не так грубо, как я подумал.

— А папа сказал, пусть вставит пульт в кульми­национный момент своего романа.

— Необычные, надо признать, у тебя родите­ли, — признаюсь я.

— Да, учудить могут. Хотя в остальное время они замечательные. Скандалы длились пару меся­цев, но теперь все. Они не ругаются. Глядя на Ди­лана и Дэйзи, я просто вспомнила, как все было.

— Хорошо, что у меня никто не скандалит. Пусть даже оттого, что мы с мамой живем одни.

— Джезз говорит, мои родители разведутся.

— А как по-твоему?

Она раздумывает, потом говорит:

— Наверное, Джезз права.

Я хочу взять ее за руку, но не уверен, что мож­но, да и нужно ли — тоже не уверен. Я будто на неустойчивой лесенке в картинах сюрреалистов. Сегодняшняя ночь вынырнула ниоткуда и, неза­конченная, висит в воздухе.

Через дорогу от нас Дэйзи кричит на Дилан.

— Правда, на что она взъелась? — спрашиваю я.

— Он забыл, что сегодня ее день рождения.

— Так вот в чем дело! Я напомню ему, чтоб ку­пил открытку.

— Думаю, все не так просто. — Она поднима­ет руки к небу и тянется к звездам.

— Думаю, все не так просто, — говорю я Эду.

Обращайся со стеклом правильно, и оно не треснет. Знай его свойства, и добьешься нужного оттенка: у изделия будет цвет заката, или ночи, или любви. Но люди не подчиняются таким зако­нам, а мне очень бы хотелось, чтоб подчинялись. Почему мир — не стекло?

Я поняла, что папа не вернется в дом, в тот са­мый момент, как увидела его пьющим лимонад у сарая. Я поняла это по тишине, наступившей с его уходом. Не знаю, почему они разводятся. Ведь лю­бят друг друга они по-прежнему. Похоже, лю­бовь — нечто вроде пастилы, разогретой в микро­волновке на высокой температуре. От взрыва па­стила не перестанет быть пастилой, но есть ее те­перь затруднительно. А взрывов за те два месяца, что мама с папой ругались, было достаточно.

Вот за что я люблю картину Ротко, так за то — как сказал Эд, — что не надо выражать чувства сло­вами. Я просто смотрю. А пока смотрю — пони­маю что-то про любовь. В ней нет розового. В ней разные оттенки красного истекают друг в друга кровью. Мама и папа — тоже в этих оттенках. Ког­да ругались — ближе к багровому, когда папа пе­реехал, мамин оттенок стал спокойнее. Она почти закончила книгу, и по пустякам больше не заводит­ся, но иногда лежит на кровати, раскинувшись, как морская звезда, и вздыхает. А папа в это время при­колачивает на дверь сарая номер своего «дома». Почему же они не примут все как есть и не раз­ведутся? Может, они вместе ради меня?

От этой мысли меня и замутило. В фургоне я пыталась выйти в астрал, но безрезультатно. От правды не левитируешь. Даже если удастся, рано или поздно все равно рухнешь в мир, ка­ков он есть.

А мои мама и папа — такие, какие есть, разве­дены они или нет — хорошие. Конечно, они не­много чудные, и их большая любовь закончилась картофельным порошком, который не растворяет­ся, но ко мне-то их любовь не прошла. Меня ни­когда не переселят в сарай.

Я вытягиваю руки к небу и рисую желаемое. Ри­сую папу в доме с красивым видом из окна, с хо­рошей кофейней на углу улицы и не очень дале­ко от меня. Рисую сарай, где он больше не живет. Рисую письменный стол в сарае, чтоб у мамы был свой кабинет. А потом, после сложных подробных рисунков, рисую кое-что попроще.

Рисую поцелуй с Эдом.

— Длинная была ночь, — говорит он. — Мы почти подошли к той стадии, когда она редеет.

— И нам еще предстоит поездка в розовом фур­гоне и поход в казино.

— А ты так и не встретила Тень.

— Знаешь, — признаюсь я, — он мне почти не интересен.

Поворачиваюсь к Эду, и мы чуть не сталкива­емся носами. У него уши в брызгах белой краски.