Неизвестно - Попов

...Ах, как хотелось бы, чтобы это было именно так!

21 марта 1974 г.

Читаю роман Бориса Павленка «Мои далекие синие горы». На ложку беллетристики бочка публицистики. Но — занятно и... верно! Посмотрим, что будет дальше.

* * *

А Макаенок погорел — в буквальном смысле слова. Позавчера, то есть в прошлый вторник, у него сгорела дача в Ждановичах. Прекрасная была дача! Великолепная дача! Он в свое время отдал за нее шесть тысяч рублей. А полтора года назад один северянин давал ему за нее уже четырнадцать тысяч!

И вот — сгорела!

Между прочим, передавая подробности пожара, строя всякие предположения насчет того, что могло вызвать этот пожар (не исключается и поджог, так сказать, вторжение без оружия), он сказал:

— Не везет так не везет! Позавчера дача сгорела, а сегодня подметки оторвались. Только купил ботинки, неделю назад, и на тебе — оторвались! — И сам же громко засмеялся.

25 марта 1974 г.

Прочитал роман Бориса Павленка «Мои далекие синие горы». Хороший роман, неравнодушный. Да, в нем много публицистики. Но публицистика пропущена через сердце Андрея, главного героя романа, и не кажется чужеродной.

В романе много живых фигур, отличных сцен. Однако важнее, пожалуй, другое: автору удалось показать народ в первые дни войны, и показать не избито, по-своему, как еще никто не показывал. Реализм чистейшей воды окрашен

романтикой почти мальчишеских лет — и это впечатляет. Вчера роман взял читать Макаенок. Посмотрим, что он скажет. Передавая рукопись, я, во всяком случае, твердо сказал, что я за публикацию. Не в этом году (этот год забит до отказа), — в первом и втором номерах за будущий, 1975 год.

4 апреля 1974 г.

Разговор от «Борисе Годунове». Я считаю эту трагедию превыше многих, шедших и идущих на сцене. Макаенок, наоборот, относится к ней с холодком.

— Не сценичная. Потому-то и не идет.

— Зато читается, вот ведь какая штука. Есть пьесы, которые идут, но которые читать невозможно. А есть — не ставятся, а читать их одно удовольствие. Первые становятся фактом театральной жизни, вторые — фактом литературы. Даже Шекспир уже редко ставится. А читать... Дай-ка его новое собрание сочинений — в миг расхватают! Да и тот же «Борис Годунов»... Издают, издают, а все мало.

— Нет, трагедия все-таки неудачная. Пушкин на этом материале должен был бы написать прозу, ну, роман, например...

— В духе Вальтера Скотта?

— Может быть...

— Пушкину это советовали... И знаешь кто? Николай Первый!

—Не может быть! — Макаенок даже попятился немного.

— Да, да, представь себе! И именно в духе Вальтера Скотта!

— Какой умный был царь! — перевел все на шутку Макаенок и первым громко рассмеялся.

Не знал или забыл? Впрочем, мог и не знать. В партшколе этого не проходили, а самому прочитать не довелось. Да, как я заметил, читает он вообще мало, большей частью то, что имеет непосредственное отношение к его нынешней работе. Сейчас, например, он штудирует биографии Черчилля, Де Голля и других великих мира сего.

7 апреля 1974 г.

Утро. Еще нет и шести. Восток только-только начал светлеть. И вдруг в открытое окно полилась песня жаворонка. Настоящего жаворонка! И сразу пропало чувство города и городской квартиры со всеми удобствами вплоть до газа и мусоропровода, и на какое-то время показалось, будто я там, в степи, может быть, в тех же логах, и кругом никого нет. Степь, синее небо и — эти жаворонки... Хорошо!

Неужели это те самые жаворонки, которые оставались здесь на зиму? Или прилетные? Как бы то ни было, а их привязанность к родному клочку земли не перестает удивлять. Кругом дома — девяти-, двенадцати- и шестнадцатиэтажные, — снуют автобусы и легковушки, без конца бродят люди, а им, птахам, хоть бы что! Еще и гнезда совьют где-нибудь на пустыре, и птенцов выведут! Что ж, в добрый час!

А вообще-то чему же здесь удивляться? В будущем так и будет. Чем острее человек будет чувствовать потребность в природе, тем добрее, бережнее станет относиться к ней. И в конце концов наступят времена, когда звери и

птицы — если не все, то многие, — увидят в людях не врагов, а друзей, и перестанут их бояться. И уже людям надо будет остерегаться, как бы не наехать, не наступить на потерявшего всякий страх зверя или птицу, не причинить им нечаянного вреда.

11 апреля 1974 г.

А сегодня звонил Борису Павленку. Сказал, что роман прочитал, и прочитал с удовольствием. Почти не отрываясь. Макаенок (он тоже прочитал) говорит, что это, строго говоря, не роман — ему надо дать другое жанровое определение. Я с ним согласен. Однако это не меняет положения. Будем печатать.

29 апреля 1974 г.

Говорят, в Москве действует какая-то шайка, которая занимается тем, что поджигает дачи состоятельных товарищей. Денежных товарищей. В Минске то же самое. Начались ограбления. Но какие ограбления! У предсовмина Киселева исчезли золото и хрусталь. Не все золото и не весь хрусталь, разумеется, — какая-то часть. Вора нашли. Кое-что вернули. Остальное пропало. Дело возбуждать постеснялись. Неудобно предавать гласности такие вещи.

Потом обокрали квартиру Пилотовича, бывшего секретаря ЦК КПБ, а ныне посла в Польше. Хранительницей квартиры оставалась теща Пилотовича, Розалия Антоновна. Однажды она куда-то вышла на минутку. А воротилась, ее встретили дюжие молодчики. «Тихо, а то будет худо!» Втолкнули в туалет и приказали помалкивать. А сами тем временем стали «убирать все лишнее», опять же золото и хрусталь, как вещи, не теряющие цены. Взяли, вышли, погрузили на машину и... поминай как звали.

Розалия Антоновна, разумеется, подняла шум, прибежала милиция, начались поиски... Все тщетно!

Наконец самый свежий и самый смешной случай. Днем подъехала машина, из нее вышли, допустим, те же молодчики и очистили квартиру Марцелева, зав. отделом культуры ЦК КПБ. Все забрали. Впрочем, не вообще все, а все или почти все золото и почти весь хрусталь, и опять — никакого шума. Как будто ничего и не было.

21 мая 1974 г.

Макаенок приехал из Польши. В составе делегации был и Владимир Солоухин.

— Настоящая русская душа. Смотрит тебе в глаза — и ты знаешь, что то, что у него на уме, то и на языке. Будет хвалить или хаять — все от души, искренне.

— Между прочим, — продолжал делиться своими впечатлениями от поездки, — я сделал для себя одно открытие. Меня все время упрекают, за язык упрекают, будто бы в языке у меня много русизмов. Люди у меня пьют не из шклянок, а из стаканов, едят не цукерки, а конфеты. Теперь, если бросят упрек, я знаю, что ответить. Я напомню им, что язык-то у нас белорусский!.. Белорусский, обрати внимание, а не белопольский! Посмотрю, что они на это скажут!

О приеме в советском посольстве рассказывает:

— Дворец — ну прямо-таки княжеский! Приезжаем. Вместе с Солоухиным. Сидим десять, двадцать минут. Нет посла, то есть Пилотовича. Солоухин пожимает плечами: «Может, хватит ждать?» — «Погоди, — говорю, — ты увидишь что-то интересное!» Проходит еще двадцать минут. Наконец является. Приглашает в кабинет. Посочувствовал мне (насчет сгоревшей дачи), я посочувствовал ему (насчет ограбленной квартиры)... Потом спрашивает: «Ну, как вас здесь принимают?» А я уже на взводе и про себя думаю: я тебе сейчас выдам по первое число... «Как, — отвечаю, — какой посол, такой и прием!» Пилотович насторожился, но пилюлю проглотил. Кивает помощнику: дескать, чаю... Я говорю: «Только чаю?» Тогда Пилотович снова кивает: «Пусть принесут коньяк!» Я вздыхаю и говорю с укором: «Вы и здесь коньяк с утра пьете!» Пилотович побледнел, потом покраснел, но и эту пилюлю проглотил. Что ему оставалось делать? А когда мы вышли, я сказал Солоухину: «Ничего, пусть не заставляет людей ждать так долго!»