Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Это противоречие очевидным образом отразилось и на докладе Горбачева. Мы явно не хотели пугать раньше време­ни собравшуюся властную элиту, но и не могли не сказать о проблемах, которые нуждались в незамедлительных решени­ях. Доклад отражал реальные противоречия не только в са­мой жизни, но и в верхних эшелонах власти.

За десять лет жизни вне страны я малость отвык от конк­ретной и весьма колоритной политической практики, кото­рая определяла психологию номенклатуры. На дачу в Во- лынское мы вызывали людей буквально пачками. И каждый хотел поговорить со мной лично, надеясь заручиться под­держкой в будущем. Они понимали, что коль заведующего отделом, а не секретаря ЦК, как это было раньше, назначили руководить подготовкой Политического доклада, то предсто­ит мое повышение по службе. Может быть, впервые в жизни я пожалел, что не обладаю даром литературно-художествен- ного сочинительства, ибо психологического материала для произведений любого жанра — драмы, комедии, трагедии — было более чем достаточно.

Итак, уже в самом начале доклада было сказано: «Прой­денный страной путь, ее экономические, социальные и куль­турные достижения — убедительное подтверждение жиз­ненности марксистско-ленинского учения, огромного потен­циала, заложенного в социализме, воплощенного в прогрессе советского общества. Мы вправе гордиться всем свершен­ным за эти годы — годы напряженного труда и борьбы!»

Аплодисменты! Аплодисменты политической трескотне. И каждый раз, когда звучала хвала партии и социализму, звучали дружные аплодисменты пяти тысяч человек — де­сять тысяч ладоней. Но в этом же докладе звучали острые фразы об инертности, застылости форм и методов управле­ния, нарастании бюрократизма, о догматизме и начетничест­ве. Слова те же самые, что и раньше, но контекст, в котором они произносились, был другой, более живой и беспокой­ный, я бы сказал, более тревожный.

Прозвучали стандартные слова об империализме, о том, что основное содержание эпохи — это переход от капитализ­ма к социализму и коммунизму, об общем кризисе капита­лизма. Однако замечу, что эти глупости были не только данью партийной инерции, но произносились и для того, чтобы за­маскировать ключевую фразу доклада. Она звучит так: «Труд­но, в известной мере как бы на ощупь, складывается проти­воречивый, но взаимозависимый, во многом целостный мир».

И вот, когда я пишу о лукавстве того времени как образе поведения перестройщиков, я имею в виду приемы, один из которых я только что продемонстрировал. Сладкую риторику проглотили с удовольствием, а вот значение слов о целостном и взаимозависимом мире не сразу дошло до сознания. А как раз они-то и носили принципиальный характер, означавший радикальный отход от марксизма, его установок на классо­вую борьбу и мировую революцию, ставили под сомнение не­избежность и необходимость борьбы двух систем. Практиче­ски это был первый сигнал об императивности глобализации основных мировых процессов, прозвучавший на высшем по­литическом уровне в условиях еще старой системы.

В экономической области упор был сделан на концепции ускорения социально-экономического развития. Механизм этого ускорения так и остался тайной. Мелькали старые-пре- старые штампы: поднять, углубить, повысить и много других общих слов, и ничего конкретного. Мелькали стереотипы об авангардной роли рабочего класса, совершенствовании соци- ально-классовых отношений, о социалистическом самоуп­равлении, борьбе с религиозными предрассудками, нетрудо­выми доходами и прочие, уже набившие оскомину фразы.

И снова выстрел — требование о развитии гласности. Значение этого положения, которое подложило мощнейшую мину под тоталитарный режим, партийная элита поняла по­зднее. Она-то имела в виду управляемую гласность, и не бо­лее того. Кстати, полустраничные рассуждения на эту тему трижды прерывались на съезде аплодисментами. Текст о гласности написал я. Особенно дорожил фразой: «Нам надо сделать гласность безотказно действующей системой». Ес­ли бы знала номенклатура, чему она аплодирует, то бы... Нет, не поняла. Иными словами, сладко проглотили, да горько вы­плюнули.

Новая редакция Программы КПСС была под стать докла­ду. О результатах работы программной комиссии съезда бы­ло поручено доложить тоже мне. Подходило время моего вы­ступления. Но надо же так случиться, что за день до этого я заболел тяжелым гриппом с температурой до 39,5°. Врачи пы­тались привести меня в рабочее состояние, но все равно на трибуну пришлось идти с температурой. Выдержал. Видимо, нервное напряжение помогло.

Чтобы представить себе те цепкие заблуждения, которы­ми была пропитана номенклатура, сошлюсь лишь на два ут­верждения Программы:

Первое: «Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно». Второе: «Третья программа КПСС в ее на­стоящей редакции — это программа планомерного и всесто­роннего совершенствования социализма, дальнейшего про­движения советского общества к коммунизму на основе уско­рения социально-экономического развития страны. Это программа борьбы за мир и социальный прогресс».

Конечно, банальщина. Да и съезд был благочестивым, проходил по всем правилам партийной рутины. Слова, слова, одни слова. Приветствия, подарки, песенки пионеров. И года не прошло с тех пор, как осудили пустословие, а оно, это пустословие, снова полилось через край. Продолжали под­считывать, сколько и кому посвящено строчек в докладе — молодежи, женщинам, ветеранам, рабочему классу и т. д.

Как же я и многие мои друзья чувствовали себя? Тоскли­во, но и с надеждой. Вечерами, во время застолий, говорили противоположное тому, что писали. Горбачев призывал нас к «свежим мыслям», но сам-то он осознавал, что еще связан по рукам и ногам сложившимися правилами и заскорузлым по- литбюровским окружением. Отсюда наше лукавство. Кстати, оно доходило до того, что наиболее принципиальные положе­ния, например такие, о которых сказано выше, в наших раз­говорах мы не выпячивали, чтобы не вспугнуть сторожей дог­матизма. Рассчитывали на невежество. Конечно, не очень-то хорошо людей дурачить, но что поделаешь.

Кстати, обсуждалась идея готовить доклад не по накатан­ной схеме, а по проблемам. Но осталось сие на уровне поже­ланий, поскольку было ясно, что Политбюро с этим не согла­сится. Причем будут умерщвлять такой доклад не впрямую, а начнут вставлять какие-то убогие фразы из бездонного меш­ка стереотипов. От проблем мало что останется. Читаю мате­риалы этого съезда и улыбаюсь. Как мог я тогда мириться с очевидной чепухой? Да, мог. И делал это чаще всего без осо­бого внутреннего напряжения. Ибо это было тогда, а не се­годня. Не буду даже утверждать, что «сам-то не хотел, но вот обстоятельства»... Никто не заставлял, кроме времени и за­скорузлости партийных порядков. Еще четко работали со­зданные Сталиным «правила игры». На съездах — одни пра­вила, они неукоснительно соблюдались, а в жизни — другие. Это считалось вполне нормальным — и политически, и эти­чески.