Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Решения XIX партийной конференции были просаботиро- ваны партийной номенклатурой. Раскол в партии приобретал все более глубокий характер, что и привело КПСС к тяжелей­шему кризису в преддверии XXVIII съезда. Этот съезд состо­ялся через два года после XIX конференции, летом 1990 года. Он разительно отличался от других: был бурным, похожим на пьяного мужика, заблудившегося на пути к дому. Падает, поднимается, снова ползет и все время матерится. Всех по­несло к микрофонам и на трибуну. Активность невероятная, как если бы хотели отомстить самим себе за 70 лет страха и молчания. Конечно же было немало и здравых, умных вы­ступлений, но они глушились топотом двуногих особей. Ины­ми словами, активизировались оба крыла в партии — реак­ционное и демократическое.

XXVIII съезд по существу начался на пленуме ЦК, состо­явшемся 5—7 февраля 1990 года, почти за полгода до самого съезда. Уже на нем обозначились линии раскола, искры бу­дущих стычек, циничных схваток за власть, которые начис­то заслонили заботу о будущем страны, конкретные пробле­мы, стоящие перед государством в сложный переходный пе­риод.

Доклад Горбачева на пленуме, который явился основой доклада и на XXVIII съезде, был посвящен Платформе пар­тии к предстоящему съезду. Платформа называлась «К гу­манному, демократическому социализму». Там остались мно­гие рудименты псевдосоциалистических положений, больше похожих на ритуальные заклинания, чем на что-то сущест­венное. Но если вчитаться в текст доклада и Платформы, то можно легко увидеть, что перечень постулатов, от которых партия должна отказаться, мало что оставлял от привычных принципов советского социализма. Говорилось, в частности, что партия должна очиститься «от всего, что ее связывало с авторитарно-бюрократической системой».

Задача огромной важности, но невероятно сложная. Она не решена до сих пор. Более того, рецедивы авторитаризма в путинские времена явно оживились. Почему? А все потому, что мышление правящей верхушки остается почти тем же самым. Ее заботило и заботит не судьба страны, а сохране­ние собственной власти. В докладе прозвучала очень важная фраза о неизбежности перехода общества в новое качест­венное состояние, но и это не привлекло внимания. Дискус­сия на пленуме пошла по пути, как если бы никакого доклада и не было. Уже первое выступление секретаря Киевского горкома партии Корниенко началось с жалобы на то, что коммунистов на местах освистывают, есть призывы уничто­жать коммунистов. И тут же обращение к Горбачеву: не пора ли ему и другим высшим руководителям задуматься «над судьбой честного трудового народа». Оратор заявил, что «речь идет уже о самом главном — о власти, о перспективах сохранения правящей партии». Тут он попал в точку. Имен­но об этом и шла речь.

Диссонансом в общей говорильне прозвучала речь Фесен- ко — шахтера из Донецка. Интересная речь, умная, от жиз­ни. Он задал прямой вопрос: кому нужна б-я статья Консти­туции о руководящей роли партии? Рядовым коммунистам? Да нет же. Эта статья для аппарата. «Не надо говорить о ка- кой-то руководящей роли партии в целом, надо говорить о том, какую позицию сейчас занял партийный аппарат. В ос­новном из-за его консервативной позиции Перестройка и не движется... Кто дискредитирует партию? Дискредитирует аппарат».

Никто этого шахтера не поддержал, если не считать вы­ступление Ельцина, который обвинил ЦК в догматизме, в не­решительности, в нежелании партии перестраивать саму се­бя. Он заявил, что монополия на власть довела страну до крайнего состояния, а народ — до нищеты. И за это надо от­вечать, сказал оратор. Платформу партии он оценил в целом положительно, но заметил, что ее «писали две руки: правая и левая». Кстати, так оно и было. Ельцин назвал 10 пунктов — предложений по «спасению партии». Конечно же они не были приняты пленумом. После этой речи верхний эшелон номенклатуры начал особенно активно плести интриги во­круг Ельцина. Тут же последовала речь посла в Польше Бро- викова, старого партийного функционера, который изложил самую замшелую даже для того времени позицию. Он гро­мил Перестройку, все законы и решения, принятые в послед­ние годы.

Выступление Бровикова послужило еще и приглашением к персональной критике. Зазвучали фамилии членов и кан­дидатов в члены Политбюро ЦК Рыжкова, Слюнькова, Мед­ведева, Лигачева, Разумовского. Критическую атмосферу по­сыпал перцем Егор Лигачев, когда стал говорить о неких ан­тисоциалистических силах в партии. Заявил также, что он «решительно против, чтобы проект Платформы ЦК к съезду в той или иной мере открывал даже щели для внедрения ча­стной собственности».

Вспомнили о радикалах и консерваторах. Поскольку фа­милии консерваторов уже прозвучали, надо было обозначить и радикалов. Легкий выстрел в мой адрес сделал второй сек­ретарь ЦК Казахстана Ануфриев. Слова любопытные. «Гово­рят, — сказал он, — что конструктором, соратником являет­ся товарищ Яковлев. Его называют за рубежом именно та­ким конструктором. Я скажу, что товарищ Яковлев — наш великий молчальник. У него есть блестящее выступление по поводу юбилея Французской революции. Я преклоняюсь пе­ред этим докладом. Но, товарищ Яковлев, объясните нам эти процессы, ваши замыслы, ваши идеи. Может быть, мы пове­рим. Пока что тревога. Пока настоящая в народе боль за все эти процессы».

Честно говоря, мне хотелось ответить ему, сказать, что я думаю. Но решил все-таки потерпеть до съезда, однако ход дискуссии принудил меня к выступлению и на этом пленуме. Конечно же в известной мере я продолжал лукавить. Гово­рил об укреплении социализма, зная уже, что он обречен на умирание. Говорил об угрозе раскола партии, понимая, что в жизни он уже произошел. Призывал к единству, которого уже не могло быть по определению. Но, несмотря на эти и другие амортизаторы, необходимые на этой крутой и скольз­кой дороге, моя речь как бы приглашала к осмыслению про­тивоположных взглядов, к дискуссии. Я говорил о свободе человека, свободе слова и творчества, о собственности и то­варно-денежных отношениях, о рынке, новых производст­венных отношениях на селе и переустройстве деревни как приоритете политики, новом понимании роли партий в об­ществе, изменении структур власти, политическом плюра­лизме, проблемах самоуправления.

Выступил и Крючков из КГБ. Он сосредоточился на кри­тике речи Фесенко, уловив, что шахтер попал в десятку, на­звав аппарат главной опорой административно-тоталитарной системы. Глава политического сыска еще сильнее, чем рань­ше в своих же речах, закрутил идею катастрофичности. Это стало как бы командой для тех аппаратчиков, которые тесно сотрудничали с КГБ.

Тональность дискуссии прыгала как мячик — то вверх, то вниз. Первым, кто обратил внимание на искусственное на­гнетание обстановки, был Сергей Алексеев. Он сказал: «Мне сдается, что мы уперлись в драматизирующие и пугающие других и нас самих фразы и слова — «кризис», «все хуже», «провал», «крах». Доводим подчас себя до истерического са- моисступления». Сергей Сергеевич хорошо понимал, что вся эта паническая обстановка создавалась с умыслом, с надеж­дой, что она затормозит преобразования.