Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Но допустим, что Горбачев и в самом деле нерешителен, тогда как он мог отважиться на Перестройку и далеко иду­щие реформы? Может быть, не понимал, к каким последст­виям могут привести перемены, с каким риском связаны по­пытки стронуть базальтовые стены с места, не говоря уже о военно-политических и экономических преградах еще толь­ко на пути к этим стенам? И вообще, спрашиваю себя: мо­жет ли нерешительный человек оказаться в той роли, какую начиная с 1985 года сыграл Горбачев?

Мой ответ: да, может. Более того, после десятилетий тер­рора, а потом политического безвременья только подобный лидер и мог с наибольшей вероятностью успеха оказаться чемпионом в марафонском беге к вершине власти. Человека бескомпромиссного толка Система остановила бы еще на дальних подступах к властной высоте. Да еще спросим себя, а не сыты ли мы начальственной решительностью? Произ­вол, самодурство, всевозможные патологии и откровенно криминальные наклонности, вера в насилие неизменно ряди­лись именно в одежды так называемой принципиальности, решительности, дабы твердо противостоять «внутреннему и иноземному врагу». Именно подобная установка и породила ленинско-сталинское государство, когда насилие подавляло все доброе и честное в человеке, когда, пользуясь легковери­ем оболваненных простаков, «вожди» целенаправленно уничтожали народы СССР — через репрессии, войны, голод.

И все же во многих случаях он напрасно боялся пересо­лить. Например, он любил ссылаться на поздние статьи Ле­нина, считал, что они дают ключ к экономической пере­стройке. Но не только не ввел свободную торговлю, а подпи­сал решение Политбюро о борьбе с нетрудовыми доходами, то есть с зачатками свободной торговли. Или другой пример. Цена на хлеб была настолько низкой, что кормить скот хле­бом стало гораздо выгоднее, чем заготавливать или покупать корма. Половина купленного хлеба в городах выбрасывалась на свалки. В то же время зерно закупалось за золото в США, Канаде, Европе. В своей речи в Целинограде еще в 1985 году Горбачев согласился поставить вопрос о повышении цен на хлеб. Мы с Болдиным подготовили аргументацию, выкладки, сослались на письма людей.

Но наутро он передумал. Кто-то внушил ему, что делать этого нельзя, ибо в памяти людей останется факт, что имен­но он повысил цены на хлеб. Я лично видел в повышении цен на хлеб сигнал к реформе ценообразования. Нельзя же было и дальше терпеть положение, когда трактор был де­шевле металла, потраченного на его производство. Вот так и шло — крупные намерения и мелкие решения шагали вместе.

Он, бесспорно, человек эмоционально одаренный, во мно­гом артистичный. У него своеобразное обаяние, особенно во время бесед в узком кругу. Эту черту отмечали многие, и не только из лести. Умел, когда хотел, заинтересованно слушать собеседника. Способен без особых усилий поставить себя на место собеседника и даже, пожалуй, принять его точку зре­ния. Мог достаточно легко убеждать. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока не появились склонность к бесконеч­ному словоизвержению, а также глухота к советам и предло­жениям.

Об этой опасности говорит и то, с каким легкомыслием он отнесся к моей информации о возможности силовой авантюры со стороны большевиков. Возможно, такая не­восприимчивость к моим сигналам объяснялась тем, что к этому времени Крючкову, начавшему мостить дорогу к за­хвату власти, удалось своими доносами насторожить Горба­чева в отношении меня. Наиболее смехотворной являлась сплетня, что Яковлев является «Папой» демократического заговора интеллигенции Москвы и Ленинграда против Гор­бачева. Я допускаю, что Михаил Сергеевич не верил крюч- ковскому вранью, однако мои телефонные разговоры стали прослушиваться более интенсивно. Было установлено на­ружное наблюдение.

Моя лояльность к Михаилу Сергеевичу не имела благора­зумных рамок. Величие целей ослабляло мое зрение. Что-то порой тревожило меня, но я гнал от себя всякие сварливые мысли. Сдерживало меня и то, что Горбачев — человек обид­чивый. И без того газеты писали, что он лишь озвучивает то, о чем говорит ему Яковлев. Я понимаю — ему было досадно читать такое. В конце концов, он настолько обиделся, что все реже и реже стал привлекать меня к конкретной работе. Обойдусь, мол, и без тебя.

Нельзя было не учитывать и другое качество его характе­ра. Он подозрителен. У меня и моих друзей вызывало недо­умение то обстоятельство, что Горбачев ни разу не оставил меня вместо себя, когда был в разъездах, ни разу не поручил вести Секретариат, ни разу не назначил официальным до­кладчиком на ленинских или ноябрьских собраниях. В по­добных ролях побывали почти все, кроме меня, хотя я и ве­дал идеологией. Даже на двух всесоюзных совещаниях по общественным наукам и проблемам просвещения доклады делал Егор Лигачев. То ли Горбачев постоянно «ставил меня на место», поскольку ему внушали, что «Яковлев ведет собст­венную игру», то ли боялся, что я наговорю в докладах че- го-то лишнего. Не знаю. Мне иногда хотелось напрямую спросить Горбачева, в чем тут дело? Но стеснялся поставить его в «неловкое положение».

Сегодня все это звучит смешно, даже вспоминать нелов­ко, а тогда было очень неприятно. Скажу честно, в то время я каждый раз переживал, воспринимая эти решения Горба­чева как недоверие ко мне. Впрочем, так оно и было. Я знал, что Болдин не один раз, когда подходило время торжествен­ных собраний, вносил меня в список возможных докладчи­ков, но Горбачев, как сообщал мне тот же Болдин, всегда предпочитал других. Очень больно я воспринимал вопросы и моих друзей, и моих недругов: «Ты же учитель, а доклад по народному образованию делает инженер Лигачев». Или: «Ты же член Академии наук СССР, а доклад по общественным наукам делает снова инженер Лигачев. Что у вас там проис­ходит? »

Стоит рассказать, пожалуй, об одном эпизоде, о котором сегодня вспоминаю с улыбкой. Однажды у кого-то возникла идея попытаться примирить Горбачева с демократами. Со­брались в этих целях шесть человек (трое — от президента, трое — от демократов). Я узнал об этом через несколько не­дель. А теперь ко мне попала записка на имя Горбачева, ко­торая, видимо, и была результатом переговоров. Приведу от­рывок из нее.

«Но, пожалуй, самое неприятное в нынешней ситуации то, что обостренная полемика вокруг перехода к рынку се­годня подвела общественное мнение почти к единодушному негативному отношению к правительству. Практически не встретишь человека, который верил бы в то, что оно спо­собно не то что создать эффективный рынок, но просто уберечь страну от голода. Настрой людей таков, что, даже если бы завтра правительство представило абсолютно иде­альный план действий, его встретит разгромная критика. Это печально, но факт.