Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Постепенно начала складываться прелюбопытная ситу­ация. Режим в основном сохранялся вроде бы прежний, осо­бенно по внешним признакам и рутинным процедурам. Но грубые командные приемы руководства начали чахнуть. Страна замитинговала, ожили газеты, телевидение, радио. Общественное и личное сознание светлело на ветрах замель­кавшей свободы. И с этим было очень трудно что-то поде­лать, даже тем, кто был накрепко прикован к системе дикта­туры, верил в неприступность власти.

Новая обстановка находила отражение и в работе Полит­бюро ЦК. Члены Политбюро, секретари ЦК могли, если они того хотели, проявлять самостоятельность, не оглядываться на возможные упреки. Подобная атмосфера позволяла ре­шать многие важнейшие вопросы явочным порядком, нико­го, в сущности, не спрашивая. Более того, в интересах дела и не надо было спрашивать. Прежде всего это коснулось идео­логии, информации, культуры. Именно здесь и произошли кардинальные изменения.

Но не в экономике, за которую отвечали Николай Рыж­ков, Егор Лигачев, Виктор Никонов, Юрий Маслюков и дру­гие. Обратите внимание, читатель: и тогда, и теперь критику­ют за Перестройку только идеологов, в основном меня и конечно же Горбачева. Причина весьма немудрящая. Иде­ология была стальным обручем системы, все остальное старательно плясало под музыку идеологических частушек. К тому же люди, отвечавшие за экономический блок, и не хотели серьезных экономических перемен. И сегодня старые и новые номенклатурщики, объединившись в законодатель­ных органах, насоздавали столько нелепых и противоречи­вых законов и инструкций, что России долго придется выби­раться из помойной ямы бюрократизма. Когда на ногах еще гири, трудно вылезать из болота. А гири отменные, чугун­ные, многопудовые, отлитые коллективными усилиями аппа­рата партии и государства.

Вот тут, повторяю, и возникают всякого рода «трудные вопросы». Возможно, мы, реформаторы первой волны, бы­ли недостаточно радикальны. Например, не сумели насто­ять, чтобы многопартийность превратилась в нормальную практику политической жизни. Не смогли сразу же узако­нить свободу торговли и конечно же отдать землю ферме­рам или реальным кооператорам, запретив такую форму хозяйствования, как колхозы. Не сумели начать переход к частному жилью и негосударственной системе пенсионно­го обеспечения. Оказались не в состоянии решительно встать на путь последовательной демилитаризации и де­большевизации страны.

Но все это верно в идеале, в сфере незамутненной мечты. А в жизни? На самом деле, как можно было в то время уп­разднить колхозы без соответствующей законодательной ба­зы? А кто ее мог создать? Крестьянский союз Стародубцева? И главное! Что стали бы делать колхозники? Самочинно де­лить землю? Получилось бы второе издание ленинского «Декрета о земле». Интересы — вещь реальная. Номенкла­турные фундаменталисты не могли оказаться в одном лагере с Перестройкой. Рассчитывать на то, чтобы наладить с ними нормальные рабочие отношения, умиротворить, ублажить, успокоить, умаслить, было, мягко говоря, заблуждением, по­скольку за этой когортой стояли интересы власти, которую они терять не хотели.

Михаил Сергеевич пропустил исторический шанс перело­мить ход событий именно в 1988—1989 годах. Страна еще была оккупирована большевизмом, а действия демократии против него оставались партизанскими, огонь был хаотич­ным, малоприцельным, одним словом, предельно щадящим. Требовалась гражданская армия Реформации. Демократиче­ски организованная часть общества, особенно интеллиген­ция, еще продолжала видеть в Горбачеве лидера обществен­ного обновления, еще связывала с ним свои надежды. Но от­вета не дождалась, ибо все руководящие номенклатурщики оставались на своих местах. В результате сработало правило любых верхушечных поворотов: сама власть, испугавшись крутого подъема, начала суетиться, нервничать, метаться по сторонам в поисках опоры, дабы не свалиться в политиче­ское ущелье.

И когда я утверждаю, что с осени 1990 года власть катаст­рофически быстро уходила из рук Горбачева, то начало это­му откату положили события 1988—1989 годов, когда реак­ция, по выражению ее лидеров, «выползла из окопов», огля­делась и, видя, что Горбачев растерян, начала атаку по всей линии дырявой обороны Перестройки, состоящей неизвест­но из кого, из каких-то странных и разрозненных отрядов добровольцев. Я уверен: Горбачев не один раз раскладывал политический пасьянс, пытаясь определить, куда деться ко­ролю? Но так и не решился сделать ставку на складываю­щуюся демократию снизу, пусть еще бестолковую, крикли­вую, но устремленную на преобразования и настроенную ан­тибольшевистски. Не обратился за поддержкой сам и не поддержал тех, кто просил у него такой поддержки.

Вместо этого он в 1988—1990 годах усилил в своих вы­ступлениях патерналистский, назидательный тон в отноше­нии «подданных», не замечая, что подобный тон начинает отталкивать здоровую часть общества и от него лично, и от политики, с которой он связал свою судьбу. Я утверждаю: в это время Михаилу Сергеевичу явно отказала способность к социальной фантазии. Политическое чутье притомилось, а притомившись, притупилось. Так получилось, что к концу

1990 года Горбачев уже ни при каких обстоятельствах — да­же откажись он публично от Перестройки и даже выступив с покаянием по этому поводу — не был бы принят в стан реставраторов, там уже формировалась жгучая к нему не­приязнь.

Но на этом рубеже, как мне кажется, у него еще остава­лась возможность связать свое будущее, будущее страны с ясно обозначенной демократической альтернативой. Ему на­до было пойти на всеобщие президентские выборы, помочь организации двух-трех демократических партий и покинуть большевистский корабль.

Парадокс: Горбачев знал истинную цену многим окружав­шим его людям по партии и внутрипартийному фундамента­лизму. Она была копеечной. Но людям из демократической среды — новым, неизвестным, иными тогда они и быть не могли, — он доверял еще меньше, чем «проверенным» орто­доксам. О его вибрирующей позиции говорят многие факты. Некоторые мои друзья из межрегионалыциков просили меня приходить на их собрания, не требуя никаких обязательств. Они имели в виду установить через меня рабочий контакт с Горбачевым, надеясь, что об их заседаниях и решениях будет докладывать не КГБ, а близкий Горбачеву человек. Там было много достойных фигур: Андрей Сахаров, Борис Ельцин, Гав­риил Попов, Анатолий Собчак. Кстати, можно представить себе ситуацию, если бы эти представители демократического крыла были бы в начале 1990 года включены в Президент­ский совет. Многое бы пошло по-другому, чем случилось. Горбачев, когда я проинформировал его о ситуации, не раз­решил мне посещать собрания межрегиональной депутат­ской группы.