Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Мы во многом остаемся рабами утопий. Вплоть до середи­ны 50-х годов прошлого столетия еще действовала заворо­женность заявленной целью. Было еще далеко до понимания ее утопического характера. Человек еще карабкался по каме­нистым уступам к новому знанию, раздирая руки в кровь. Его еще удерживал в своем плену фанатизм веры в завтра, дик­тующий свою логику поведения. Отсюда вытекал и характер власти — власти произвола. Советские правители в силу своего невежества и самоуверенности были убеждены, что именно они дают указания ветру, в какую сторону ему дуть, грому — когда греметь, молнии — когда сверкать. А вот сом­нения инакомыслящих полагались предательством.

В российской действительности догматизм, как идеологи­ческая основа тоталитаризма и авторитаризма, веками куль­тивировался в качестве нормы мышления и идеала одновре­менно. Культивировался не только властями и церковью, что понятно, но и светской, и клерикальной оппозицией, ересью, а в позднейшее время во многом и интеллигенцией. Пожа­луй, никто не подпадал под влияние авторитарных идей с та­кой субъективной готовностью, как интеллигенция. Она бы­ла не просто крайне малочисленна для столь обширной дер­жавы, но в значительной ее части оказалась маргинальным сословием. Разночинцы — вот кто составлял к концу XIX ве­ка ее ядро. Люди небогатые, с трудом получившие образова­ние, практически лишенные по царской сословной системе тех гражданских и личных прав, которые бы соответствова­ли их интеллектуальному и образовательному уровню, их кругозору и социальным притязаниям. Люди очень часто с тяжелейшей личной судьбой. Сами, нахлебавшись униже­ний, они хорошо понимали и положение простого люда. Но террористический характер действий, которые взяла на во­оружение радикальная интеллигенция, чтобы изменить ход российской истории, был ошибочным, бессмысленным.

Вспомним еще раз такие заметные явления российской истории, как нечаевщина, ткачевщина, народничество, анар­хизм. Их лидеры звали к топору, террору, к борьбе с властя­ми любыми средствами. Взращивалась губительная нетерпи­мость. На эту почву и пал марксизм в России. Марксизм, ко­торый был пропитан революционаризмом, идеологией насилия, рецептами прямолинейных решений, завораживаю­щих утопий, что и делало его особенно близким тем настро­ениям, которые доминировали в России. Из этой смеси вылу­пился большевизм, который сполна использовал российское наследие, доведя общество до кровавых судорог. Причем при «громких аплодисментах» толпы. Впрочем, еще Достоевский говорил, что бунтовщики не могут вынести своей свободы и ищут, перед кем преклониться. И в этом идолопоклонстве пе­рестают быть людьми и становятся пресмыкающимися.

Конечно, сыграло свою роль и то, что народ России, изму­ченный тысячелетней нищетой, бесконечными унижениями, был настолько одурманен и сбит с толку обещаниями скоро­го земного рая, что оказался глухим к собственным сомнени­ям, поверил в ложь — ему безмерно хотелось достичь луч­шей жизни во что бы то ни стало. На этом и сыграла марк­систско-ленинская люмпенская идеология насилия, сыграла беспредельно подло.

И до эпохи большевизма народу не было сладко. В XVI веке Россия воевала 43 года, в XVII — 48, в XVIII — 56, в XIX веке — более 30. В XX веке редкий год был мирным. И до сих пор во­юем. Эта трагедия России не могла не оставить своего тяже­лейшего следа в психологии народа, в его генетическом фон­де, в самом сознании людей, привыкших к рабству и свык­шихся с постоянной и разрушительной военизацией сознания.

Авторитарное сознание — болезнь опасная. Не настиг бы нас снова страх, который держал общество в своих когтях многие годы. Мы, русскоазиаты, привыкли радоваться беско­нечному великодушию власти: не посадили в тюрьму — ра­дуемся, не выгнали из квартиры — бьем поклоны, выдали заработанные тобой же деньги — снова восторгаемся, не из­били в милиции — восхищаемся. Приказали снова петь гимн партии большевиков, опять же радуемся — все же не похо­ронный марш. Впрочем, по истокам своим — похоронный. Быстро привыкаем к унижениям человеческого достоинства и нарушениям прав личности, привыкаем к хамскому пове­дению чиновников. И радуемся, что не тебя, а других оскор­били и облили навозной жижей.

Такова психологическая инерция затянувшегося духовно­го рабства. Подобная психология — питательная почва для продолжения гражданской войны, порожденной контррево­люцией 1917 года. Хотя на рубеже веков она обрела другие формы — бюрократического произвола, компроматного до­носительства, грабежа народа чиновничеством, роста фаши­стского экстремизма.

Сегодня локомотивом авторитарной тенденции является номенклатурно-чиновничий класс, заменивший КПСС. Но­менклатура, вышедшая в основном из рядов социалистиче­ской реакции, упорно стремится к «легитимному авторита­ризму». Она удобно пристроилась к демократическим про­цедурам. Является вдохновителем постоянного реакционного наката на завоеванные свободы.

Как я уже писал, властной номенклатуре свобода челове­ка и гражданское общество враждебны по определению. Во всем мире так, но в странах развитых демократий законы укоренились в такой мере, что бюрократический аппарат вы­нужден считаться с ними. У нас в законах тьма лазеек для тех, кто творит беззакония. Обратите внимание, читатель, что почти все вновь принимаемые законы как бы нанизаны на чиновника, без него — ни шагу. Конституция постепенно перестает быть высшим законом прямого действия, ими ста­новятся инструкции ведомств, противоречащие Конститу­ции.

Планомерную и целенаправленную работу ведет чиновни­чество против независимости средств массовой информации. В свое время мне лично, причем задолго до Перестройки, стало ясно, что самым эффективным лекарством против об­щественных деформаций может быть свобода слова, с чего и начала свой путь Реформация. Убежден, что только на осно­ве свободной и правдивой информации общество в состоя­нии разобраться: где жизнь, а где иллюзии; где реальные проблемы, а где праздное жонглирование словами или ци­ничная демагогия; где компетентная работа ума, а где раз­гильдяйство и безответственность; где творческое развитие науки и культуры, а где приспособленческие и пустые упражнения без воздуха и света; где честное стремление слу­жить народу, а где грязная драка за власть.

В серебряные годы Перестройки демократическая печать начала дышать животворящим воздухом свободы, активно расчищала выгребные ямы режима деспотии. Прекрасное время, смелые и честные журналисты, результаты историче­ской ценности.

Многое сломалось, когда пришел дикий рынок. Журна­листика попала в условия, когда ею снова помыкают, а мас­теров пера и слова покупают. Появились журналисты, гото­вые перестраиваться хоть каждый день. Они приобщились к практике компроматов — доносов образца 1937 года, заказ­ных статей и передач. Добро и Зло, Правда и Ложь, Свобода и Бесправие стали, как и при большевиках, предельно ди­алектичными. Они легко переходят одно в другое. Очень неловко смотреть на прижатые хвосты некоторых бывших демократов, в свое время размахивавших томагавками над головами тех, кто казался им недостаточно радикальным. Предав сегодня великое дело свободы слова, они же потом начнут громко стенать, изображая вселенское горе, которое сами же сотворили. Но плаксивое нытье по поводу угасаю­щей свободы слова — всего лишь повизгивание угасающей совести.