Неизвестно - Кублановский Год за год

Какая-то певичка (на обсуждении финала Евровидения): “Честное слово, я не думала не гадала, что Господь выделит нам такие бонусы”.

Шоумен с зачесом под Грибоедова: “Пусть другие телеканалы, другие страны попробуют сделать что-нибудь подобное этому шоу! И не потчуют нас больше своей тухлятиной! Ура, Россия! Ура, Первый!” (канал).

Бесстыжие, гордятся и не скрывают, что на всю эту дребедень было потрачено в два раза больше денег, чем в прошлом году затратили европейцы.

Кто-то: “Они там думают, что у нас тут медведи ходят по улицам. А мы — европейское государство!”

За медведей обидно. За что их, мишек? Они хорошие.

Конкурс Евровидения в Москве выиграл какой-то соплячок из Норвегии. Когда после его спросили (на “пресс-конференции”, которую опрометчиво транслировали в прямом эфире), как он относится к разгону гей-парада, наделавшему столько шуму, пацан резонно и простодушно ответил: “Зачем утром было тратить на это силы, если вечером всех и так ждал самый грандиозный в Европе гей-парад”. (Короткая заминка, и затараторили о другом.)

21 мая, четверг, 2245.

Умер актер Олег Янковский. Все телеканалы сменили сетку и — о нем. Первый канал долго “отмалчивался”, и только когда Второй (“Россия”) объявил, что фильм о Янковском будет в 2305, тотчас сообщил, что у него — о нем же — в 2250: даже и тут у них конкуренция.

Последняя роль Янковского — митрополита Филиппа (!) — и последнее интервью — в облачении, митре и… со своей гнутой трубкой в руке: “Я человек верующий, хотя в этих делах мало что понимаю”. Колоритный был артист — играл у Тарковского, хорошо.

Еще месяц назад, уже больной, встречался с приезжавшим на день в Москву Де Ниро. “Мы вместе проказничали на Моск. фестивале лет 20 назад”… В 90-е стал он вполне в тусовке; красавец; при деньгах; опекали олигархи и — бац. Рак и смерть.

25 мая, понедельник.

Перед отъездом Паша сунул мне “Континент” № 139.

Здесь очередное “культовое” — Седаковой о Пастернаке. Пастернак не только “нефилософствующий философ”, но и — “небогословствующий богослов”. Вот так. И к последнему определению — примечание: “Этой стороной пастернаковской мысли занимается в последнее десятилетие (!) А. Шмаина-Великанова”. К небольшому эссе Седаковой 204 примечания. Культ Пастернака. Толкователи и панегиристы его романа (как и в случае с “Улиссом” Джойса) создали целое живаговедение — на дрожжах романа, далеко не великого, скорее слабого (но все равно люблю и помню).

Подумать только: вот уже 10 лет Аня Шмаина садится поутру заниматься “этой стороной пастернаковской мысли”: Пастернак как “небогословствующий богослов”. 10 лет — но такая тема, что конца-края не видно.

Кстати, сам Пастернак (судя по его репликам в письмах) такого культа терпеть не мог — и убежден, что искренне.

Ник. Некрасов завещал своей возлюбленной (французской актрисе) Селине Лефрен “десять с половиной тысяч”. Психологически решил, видимо, так: десять — оскорбительно круглая цифра — нехорошо; одиннадцать — ну ни то ни се, двенадцать — уж чересчур.

В сберкассе на Поварской получал пенсию и решил купить 100 евро.

Кассирша взяла в пальцы купюру:

— У меня всего одна…

— Мне только сотню и нужно.

— Не советую, правда, какая-то она… нехорошая… — И кассирша с наигранной брезгливостью посмотрела на свеже-зеленую купюру, как будто речь шла о каком-нибудь лежалом куске говядины.

В воскресенье с нами из Кламара в Париж после литургии возвращалась в автомобиле еще и одиннадцатилетняя балованная москвичка, которая тут учится в пансионе. Слышу, вдруг по мобильнику набрала Москву:

— Юлиан… Я уже в Париже, слушай, что я тебе скажу. Я перед отъездом сюда была на Евровидении и видела твоего папу! Он меня то ли не узнал, то ли не заметил. Ты знаешь, что он был на Евровидении? Ну, я так и думала. Слушай, он был не с твоей мамой! С какой-то другой тетей, слышишь? Нет, он с ней обнимался и целовался…

27 мая, среда.

При совке прямо так и писали: в 60 — 70 гг. XIX века в России “шла народно-освободительная война” и каждый деятель культуры, художник, должен был (уже тогда!) определиться, по какую сторону баррикад он находится.

Поразительное стихотворение Окуджавы “Старый причал” (1963 год!). Обычно у него не стихи — слова песни. А тут… тут сама поэзия, ее почти чаемый, настоящий язык:

Только в толпе белой рукой чуть шевелишь,

словно забыть старый причал мне не велишь.

Распространился гламурный тон ёрничающего всезнайки-обозревателя. “Обозревают” всё: от религиозной жизни — до литературы, кино, ночных клубов, ресторанов и проч. А тон — один, и он мне не нравится. Я б этих обозревателей отправлял на исправительные работы. А у читателей этих “обозрений” — спесь, что они в курсе дела. Еще одна подмена в культуре. Разновидность клиповой деятельности.

Когда долго смотришь на поразительную, уровня старых мастеров, картину Милле “Анжелюс” (утренняя молитва), то становится и впрямь слышен дальний звук сельского колокола.

28 мая, Вознесение Господне.

8 утра, сон: белка на письменном столе (в Переделкине?) — оставляет на карандашах зубками малозаметные метки.

После ампира анфиладу сменили изолированные помещения, что свидетельствовало о росте индивидуализма в цивилизованном человечестве. Но уже Пушкин плотно закрывал двери своего кабинета. И если в них просовывалась голова разбаловавшегося ребенка, то, не раздумывая, бросал в нее со стола какой-нибудь тяжелый предмет. (Развивая Хармса.)

29 мая, пятница, 9 утра.

Сейчас приснилось: “Провокация вещь тонкая, деликатная: поди разбери, кто ее устроил”. С тем и проснулся.

Ретроспектива Кандинского в Помпиду. 10 залов своеобычной красоты — вплоть до 30 — 40-х: “инфузорий” а la Миро. Колорист был отменный — все свое: форма и цвет пятен, мазков, особенно прекрасны десятые годы: именно крупные лохматые пятна цвета, пока еще прочитывается пейзаж. Он был уже юношей, когда умер Достоевский, но писать, как и Гоген, кажется, стал только после 30 лет.

Всегда галстуки, костюмы, стрижка — никакой богемности, а солидность.

Одного посещения мало; уже тянет вторично влиться во всю эту красоту.

Но вдруг Кандинский “вспомнил”, что кроме пятна есть еще черта, и оригинально совместил черту и пятно. Но когда дошел до твердого силуэта — стал погибать.

Малиново-вишневый — с синим, зеленым — в 10-е годы. Новому искусству еще нету и полувека…

И как хорошо все начиналось: с импрессионистов (60-е гг. XIX в.).

Но все-таки, благодаря заокеанской подпитке, лет 50 абстракционизм просуществовал…

И пошли мы с ней тогда, как по облаку.

И пришли мы с ней в “Пекин” рука об руку —

незабвенные строки Галича. У “Пекина” (1974?) он мне и назначил свидание, подсадил в такси — на Большую академическую, к какому-то “еврею-профессору” (“водят к гаду еврея-профессора”) — многолюдное застолье, выпьем — споет. Кто-то обратил его внимание на интересную особу в серьгах. Разгоряченный Галич встал торжественно с рюмкой: Новосибирск… это незабываемо… чуть ли не “скрасили мое сиротливое одиночество”… спасибо, спасибо. Дама покраснела, улыбалась, потупясь. Рядом, кажется, сидел ее муж.