Неизвестно - Untitled.FR11

Дремлют плакучие ивы,

Тихо склонясь над ручьём...

Струйки бегут торопливо,

Шепчут о чём-то былом.

Шепчут, всё шепчут...

О чё-о-о-м-то былом...

Думы о прошлом далёком мне навевают они.

Сердцем больным, одиноким рвусь я в те прежние дни...

Рвусь я, всё рвусь я ...

В те пре-е-е-жние дни!

Где ж ты, родная, далёко?

Помнишь ли ты обо мне?

Так же, как я, вспоминаешь, плачешь в ночной тишине?

Плачешь, всё плачешь ...

В ноч-но-о-й ти-шине!

Голос у Ивана был не сильным, но проникновенным, глубоким. Он, как гово­рили, пел не горлом, а грудью. Это был «второй» голос, хорошо поставленный ещё в церковном хоре. Романс закончился, снова все зааплодировали, а у чувстви­тельного неразговорчивого Давида мелькнула в уголке глаза слезинка.

- «Белую акацию», Ваня. «Белую акацию»! - запросила Зиночка.

Пели белогвардейский романс, каким считался «Белая акация», вспоминали та­инственные превращения, которые претерпел романс в годы гражданской войны. Неизвестно кто заменил в песне темп на маршевый, и, с новыми словами, лириче­ский романс о любви двух сердец под белыми акациями зазвучал так: «Слушай, рабочий, война началася! Бросай своё дело, в поход собирайся!»

Мало этого, немцы перед началом войны использовали романс в своих целях: двадцать второго июня ночью фашисты передали в эфир эту музыку, превратив её в пароль для наступления.

К концу вечера распелись все сидящие за столом, и даже Давид стал не в такт подтягивать за остальными. Иван спел «На Кубе...» и ещё несколько русских ро­мансов. Ниночка опять сетовала, что с ними нет Паши.

«Насытились тела и души, и уж ко сну пора, клонится голова!» - продиклами- ровал Иван и закашлялся.

- Как со здоровьем, Ваня? - поинтересовался Давид. - Если что беспокоит - у меня есть врач знакомый, очень хороший.

- Его к врачам не загонишь! Обещал сходить в областную, к фтизиатру, а сам взял билет на утренний поезд, - ответила за Ивана Зиночка.

* * *

Иван ехал в поезде домой и размышлял о своих недоброжелателях, пишущих «наверх» жалобы. В глубине души он считал, что все советские хозяйства на зем­ле, включая и колхозы, должны перейти на денежное вознаграждение за труд, что платить работающим на земле надобно и за качество труда. Ведь труженики земли хотят иметь не только продукцию, полученную от урожаев, но и хорошую одежду, радиоаппаратуру и приличное обустройство жилья. Вернувшиеся с вой­ны мужики прошли всю Европу и увидели то, чего лучше бы им не видеть. Только и слышны были разговоры о том, как «там у них». Многие подробности Иван узнал и от Володи, Пашиного брата, закончившего свою войну в Вене.

Но он трезво оценивал «существо момента» и даже не пытался высказываться в этом отношении с «высоких трибун». Он регулярно читал газеты и, как член партии, был обязан не только поддерживать генеральный курс, но и активно вне­дрять его в жизнь.

А газеты пестрели в это время гневным осуждением «отщепенцев» разного рода. Шла борьба с теми, кто стал на «линию наименьшего сопротивления» и потакает желаниям меньшинства, борьба с «обезличкой и очковтирательством». Поднять колхозы с колен после войны многим было не по силам, поэтому зача­стую выполненные планы были только на бумаге...

Ему многое удалось только потому, что он начинал с самого необходимого: от­крыл столовую для работников, где можно было бесплатно пообедать, решил для многих проблемы жилья, стал запасать лес для строительства новых домов, - и люди сразу потянулись в совхоз, к работе, где были видны какие-то перспективы...

Он собирал лучших работников по всей округе, прижал воров и пьяниц. На­конец, он открыл начальную школу, где учился и его Борька. С каким нетерпе­нием сын дожидался, когда наступит этот день - первое сентября! А родителям было радостно смотреть, с каким упоением он носился с книжками и портфелем.

Может, его дети пойдут по его стопам, и, может быть, для них уже не будет войн, и они в будущем совершат такое, что ему и не снилось?

Глава 18

БОРЯ МАРЧУКОВ: «ДАЛЁКАЯ ВОЙНА... РОДИНА: ЧТО ЭТО СЛОВО ДЛЯ МЕНЯ?»

(из воспоминаний)

. Это были мои первая зима и первый новогодний праздник, которые я за­помнил.

Игрушек почти не было, но нашлись какие-то открытки, бумага, кусок карто­на, и я часами увлечённо вырезал разноцветные флажки: сгибая пополам каждую полоску, прятал в сгиб нитку, склеивал половинки мылом - клея не было - полу­чались красивые гирлянды.

Не один десяток новогодних праздников остались в прошлом, подробности большинства стёрлись в памяти, но тот, самый первый, запомнился как символ моей новой, счастливой жизни.

Недавно обнаружил в ящике связку старых, поблёкших флажков, вдохнул чу­дом сохранившийся, щелочной запах того, «военного», мыла, живо вспомнил ко­нец сорок третьего года.

В нашей гостиной объявилось разлапистое, зелёное чудо - пушистая сосенка, с пахнущими смолой, клейкими кончиками веток. Я сам развесил на ёлке-сосенке самодельные флажки да несколько игрушек, сохранившихся с довоенного време­ни. Под ёлку откуда-то отец притащил Деда Мороза - тоже довоенного.

Никогда больше я не вдыхал такого густого хвойно-смолистого запаха. Ни­когда ёлка не казалась мне такой красивой.

В последний вечер сорок третьего спать мне не хотелось, я сидел за столом вместе с мамой Аней и Марией Фёдоровной. Отца не было, скорее всего, он Но­вый год праздновал в правлении.

Я не слушал разговора женщин, смотрел на ёлку и думал о том, как хорошо жить здесь, где зимой много снега, растут ёлки и сосны, как жаль, что далеко­далеко, в ауле, теперь ветер свистит и гонит песок, Абдунаби, дедушка и бабушка сидят на ковре при свете коптилки, и у них нет ёлки.

- Мама, - сказал я, - давай позовём к нам Абдунаби, дедушку, бабушку, пу­скай приезжают..

Мама засмеялась:

- Что ты, Боренька. Это очень далеко - вспомни, сколько мы ехали. Да и потом - идёт война.

Подперев кулаком щеку, мама Аня печально смотрела, как Мария Фёдоровна собирала карты.

- Тётя Маша, а бывает, что карты врут?

- Бывает, Анечка, бывает. - охотно соглашалась Мария Фёдоровна. - А мы вон чего, мы чичас по-другому.

Запалив свечу, она загасила лампу, потом скомкала лист бумаги, положила на чистое блюдце, поднесла его к стене и подожгла - на стене заплясали тени. Женщины притихли, мама смахнула слезу, и мне тоже стало грустно. Не было никаких вестей от второй моей мамы, не было вестей и от моего дяди Володи...

Мария шептала что-то, но нельзя было разобрать ни единого слова - ей не было вестей от мужа.

Что можно было увидеть в мерцаниях тлеющей бумаги, в отсветах и тенях на стене?