Неизвестно - Untitled.FR11

вовсе вдруг пропадает. «Аритмия!» - думала она, поправляя трубку капельницы. Главврач Ядыкина сказала: «Остановка сердца.» «Но у него никогда не болело сердце!» - вмешалась Паша. «Возможно, на фоне лёгочной эмболии. С таким лёг­ким, как у него, возможна закупорка сосудов». «Может, его надо срочно везти в Воронеж?» «Этого делать нельзя, надо прокапать капельницы, восстановить сер­дечный ритм!»

- У тебя сердечко прихватило, родной! Не делай резких движений. Ядыкина говорит, прокапаем капельницы, и всё образуется. Ты у меня не такое выдержи­вал.

- Пашуня. ничего не было! Ты веришь мне? Это мерзкая, лживая баба. - с трудом шептали его губы.

- Молчи! Тебе надо отдыхать и ни о чём не думать. Я уже всё знаю, прости меня и выздоравливай. Я буду с тобой. Санька телеграмму дал. Завтра приезжа­ет. Он в отпуске, ездил по Прибалтике, заехал к Боре, у нас планирует пробыть неделю.

- Хорошо . Хоть увидимся .

На тумбочке, покрытой белой салфеткой, рядом со стаканом воды лежал ба­гровый кленовый лист. Паша не спрашивала, откуда он, но и выбрасывать не ре­шалась. Ей принесли в палату вторую кровать, и она ночевала здесь, поминутно вскакивая по ночам. Иван спал плохо, часто просыпался, жаловался на боли в груди. Она сама делала ему уколы.

Эти октябрьские дни выдались на редкость солнечными - лучи светила, дро­бясь о густые кроны сосен, заглядывали в палату с утра, играли бликами на белых стенах, в форточку залетал насыщенный осенней свежестью воздух.

Иван дышал тяжело, его лоб покрывала испарина, и Паша вытирала влагу по­лотенцем. Сегодня он выпил наконец-то чашку горячего бульона и, после укола, уснул. Паша вышла в коридор и увидела сына. Он шёл к ней в белом халате, на­кинутом на гражданскую одежду. Она зарыдала в его объятиях, но потом успо­коилась, и они прошли в комнату старшей сестры, где никого не было.

- Ну что, мама, как он? Что случилось?

- Сердце, сознание потерял на работе . Ядыкина говорит, всё зависит от орга­низма, шансы - пятьдесят на пятьдесят. Но ты вида не подавай, улыбайся!

- Мам, ну что я - маленький? Ты лучше скажи, что у вас стряслось? Что за письмо ты мне прислала?

- А ничего, Сань! Так, всё мои болезни да плохое настроение от этого. Одино­ко нам, оттого и плохо! Господи, лишь бы только он выздоровел! Я уже позвони­ла Евсигнееву, он завтра должен привезти профессора. А где твои вещи?

- Так я сначала домой, ключ нашёл под половицей, а потом сюда.

- Сынок, ну как ты там летаешь, на своей Камчатке? Не страшно?

- Ты как та мама, которая говорила: «Сынок, летай потише и пониже!» Про­сти, пойдём к папе!

- Он сейчас уснул, а то всю ночь мучился, под утро говорит мне: «Ни сна, ни отдыха измученной душе!» Он всегда что-нибудь цитирует.

Паша снова заплакала, и сын обнял её.

* * *

Всю неделю, что осталась от отпуска, Александр ходил дорожками, ставшими знакомыми, от дома до больницы. Мама практически жила в палате отца, а он каждый день варил на керогазе курицу и нёс бульон и другую провизию дворами, чтобы сократить путь. Он подолгу сидел с отцом, вглядываясь в его осунувшееся лицо. Знакомые глаза были рядом, но смотрели из неведомой дали, словно между ними стояла невидимая преграда, которая неожиданно разделила их, таких близ­ких людей и - как оказалось на деле - таких далёких... Он жил рядом с отцом и, оказывается, ничего толком не знал о нём, никогда не задумываясь о его делах и проблемах. Теперешнее их общение сводилось к тому, что он старался что-то рассказывать, а отец слушал. Слушал оттуда, из-за своей преграды: говорить ему было трудно, и он с усилием старался улыбаться - ему надо было держаться перед сыном. и он держался, шутил, но его глаза не могли обмануть, в них сквозила отрешённая тоска расставания с этим миром, со всем, что ему было так дорого.

Всё это Саня понял интуитивно, но не верил в то, что они прощаются навсег­да. Не верил в то, что ещё молодой отец может покинуть их. Главврач всё время повторяла: «Он у вас оптимист, а только оптимисты выбираются из таких ситуа­ций». Николай Александрович Евсигнеев, к тому времени уже председатель об­лисполкома, приехал сам вместе с профессором. Тот долго изучал кардиограмму, рентгеновские снимки, историю болезни и анализы. Нашёл назначенное лечение правильным и подтвердил невозможность перевозки Марчукова в Воронеж.

Временами отцу становилось лучше, и он даже просил что-нибудь из еды. Мать радовалась этому и бежала выполнять любое его желание .

Настало время Александру уезжать. И отец знал, что его отпуск заканчивается. Если сын останется, не станет ли это поводом Ване думать о своём безнадёжном положении? А если уедет - несомненно, это даст повод верить в то, что он сможет выбраться. Так думала Паша, которая вряд ли в таком состоянии могла оценить истинное положение. На самом деле нужно было остаться, но как хотелось на­деяться на лучшее!

Молодой лётчик поцеловал отца и улетел, сказав на прощанье:

- Всё будет нормально, папа, я тебе обещаю!

Ах, лучше бы он не обещал, тогда бы его так не мучили эти последние слова, сказанные отцу!

Зиночка взяла отпуск и приехала - она как всегда была рядом в трудную ми­нуту. Прошло три дня после отъезда сына, и Паша заметила, что Иван чуточку повеселел, ночью хорошо спал, а утром попросил бульона и куриное крылышко, поел. И опять уснул.

Паша возрадовалась: «Зиночка, это ты так на него повлияла!»

День клонился к вечеру. Зина прибежала неожиданно и разбудила Пашу в се­стринской, где она прилегла на кушетке. «Иди, зовёт!» - только и сказала она, но лицо её было бледным как мел.

Глаза Ивана были широко открыты, он казался спокойным. Опираясь на по­душки, он поднялся высоко, широко расставив руки по спинке кровати.

- Паша. Зиночка. дорогие мои! - сказал он неспешно и без привычной одышки. - Сейчас я умру.

Паша попыталась что-то сказать, но он перебил её:

- Паша, помолчи! Ко мне пришло это, когда я спал. стало невыносимо. я такого не знал. это оно. я видел его. Прошу, похороните меня в Алешках, здесь - не хочу! Так хотелось собраться ещё раз с моими друзьями. Не успел! Ничего не успел.

Неожиданно он вздохнул что было силы и замер, потихоньку сползая вниз, его глаза удивлённо смотрели на женщин, безмолвно застывших возле его постели.

* * *

И всё-таки друзья Ивана собрались ещё раз под крышей его дома. Нет, они не забыли его, как нельзя забыть песню собственной души. А он и был для них этой песней, песней их молодости, их прошлых переживаний и надежд.

Проститься с ним кроме родственников приехали Евсигнеевы, Троепольский, Мильманы, пришли сослуживцы по работе и много народа со всего посёлка. Были здесь и известные нам Розенфильда с Амелией, тихонько болтавшие на тризне, как будто ничего не случилось. Конечно, дело привычное - что жизнь, что смерть. Они сами давно уже умерли и теперь наблюдали за всем с известной долей опти­мизма, иронии и немножечко - печали. Им был симпатичен Петрович, но ведь Создатель и не приставит своих слуг к кому попало! Теперь сам Иван зажжётся звёздочкой на небосклоне в лаборатории Создателя, и, кто знает, может, он имен­но его образу и его опыту, превратив прошедшую жизнь в сгусток воздуха, пору­чит вести достойных продолжателей жизни, каких-нибудь восемнадцатилетних юношей с горячими и верными сердцами.