Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

Бывает, что и люди поступают, как птицы. Если они остаются без любви.

Глава вторая

Утром, как обычно, у Григория Трубина закрутилась «прораб­ская карусель».

Пришел мастер Карымов и сказал, что на лесозаводе жульничают: участок платит за дранку метровой длины, а она короче да и в каждом пучке недосчитыва­ется по тридцать дранок.

— Вот и получается,— говорил мастер.— Я тут прикинул. Мы штукатурим за год... Видите, Григорий Алексеич?—Он совал ему исписанные листки.— Так мы переплатим восемь тысяч. Куда это годится?

Надо или звонить, или ехать на лесозавод. Лучше ехать. По те­лефону отговорятся, наобещают. А ехать не хотелось. Нет настрое­ния. Во всем вялость. Зарядиться бы настойчивостью, злостью и — тогда ехать.

— Ладно, разберусь,— пообещал он мастеру.

Едва дверь закрылась, звонок из треста:

— Куда вы столько гвоздей извели? Срочно представьте отчет по каждому объекту, а то прекратим выдачу. У вас, говорят, плот­ники бросают гвозди, куда хотят. И на подоконниках, и на полу ва­ляются.

— Ну-ну,— сказал Трубин.

— Что «ну-ну»?—послышался недовольный голос

— Разберусь. Приму меры.

— Отчет срочно высылайте.

«Все требуют,— подумал он.—Подай то, добейся этого. И никто не знает, что у меня... Смешно. Выходит, расчувствовался! Все ду­мают, что я хороший. На участке будто бы уважают. Не пью, не курю. Живу тихо-мирно. А то, что дома... В комнату вхожу боком, вечно в раздражении, сквозь зубы жене что-нибудь... Бывшей же­не... Про это никто не знает».

Припомнилось, как после свадьбы дружки приходили:

— Гриша, пойдем!

И собирался, и уходил. А Софью уведомлял небрежно:

— Мы скоро вернемся. Надо же мне побыть в мужском об­ществе.

Почему он так вел себя? Только себе, только для себя. Жил в свое удовольствие. Может, не было любви к Софье? Настоящая-то любовь разве такая? Мать бы узнала... «Что,— сказала бы,— сынок, не нагляделся на мою жизнь, мало тебе было смотреть на мои мы­тарства, в своей семье то же устраиваешь?» .

Будто вошла к нему из глубины годов узкая — в одно окно — комната. Пьяный отчим. Его старинная песня под гитару: «В пол­дневный жар в долине Дагестана»... А когда бывала выпита вся бу­тылка, отчим скрежетал зубами, бросал гитару и требовал от мате­ри: «Плесни в рюмашку!» Если водки ему не давали, он плакал, ругался, вспоминал свою «загубленную молодость» и кричал одни и те же слова, так и оставшиеся непонятными для Григория: «В рот тебе ситного пирога с горохом!»

Накричавшись и накуражившись, он засыпал на стуле за сто­лом и всю ночь скрипел зубами, стонал, мычал и выкрикивал что-то.

Иногда он не ночевал дома, а утром приходил без пиджака и ботинок, без часов.

Григорий не мог понять, почему мать, страдая от такой жизни не меньше, чем он, ее сын, все же не прогоняла отчима, а жила с ним, все надеясь на что-то, хотя надеяться было не на что.

Мать всегда очень жалела, что потеряла первого мужа, отца Григория. Она любила вспоминать о той жизни, о первом муже. И. бывало, выпивая в гостях, рассказывала при отчиме, что «у Алек­сея, когда он определился в упродком, была лошадь Карагез и бога­тый казак из станицы Пресногорьковской давал за нее двадцать пудов хлеба». Еще она говорила, что «Алексей увел из-под носа от­ступавших колчаковцев пять тысяч баранов и пригнал их к крас­ным».

Потом она рассказывала, как родственники гуляли ка вечерин­ке. «У Алеши был наган и его попросили показать оружие». Наганпереходил из рук в руки, а кончилось тем, что мамин брат неожи­данно для всех нажал на курок. Грянул выстрел и пуля попала в ногу какой-то женщине. «Алексея уволили со службы, а при чистке партии он перестал быть коммунистом».

Жизнь надломила отца. Ему казалось, что он никому не нужен, что он лишний на свете. Пошли ссоры, взаимные обвинения. После одного из скандалов он оставил семью, а через несколько месяцев заболел тифом и умер.

Мать как-то говорила, что она виновата в его смерти. Почему она Еиновата?

...Григорий поднял тяжелую голову. У столика — бригадир мон­тажников Цыбен Чимитдоржиев. На скуластом, темном от загара лице — ожидание. От сапог натекли лужи. Мокрые волосы свиса­ли Цыбену на лоб, с них стекали капли по щекам.

«Дождь, а я как ни в чем не бывало»,— подумал Григорий.

— Нам скобы нужны, Григорий Алексеич,— сказал бригадир.— Ребята ждут.

— Пойдем.

Пока шли до кладовой, Григорий смотрел на пузырившиеся лу­жи, слышал позади звучное шлепанье сапог и забыл, о чем просил бригадир.

— Ну так что?—повернулся он к Чимитдоржиеву.

— Так вот... ребята ждут.

— А-а. — Вспомнил, зачем ему в кладовую. — Сколько скоб Еозьмете?

Чимитдоржиев сказал. И попросил фанеры.

— Фанера плохая. Может, обойдешься? Вот-вот привезут по­лучше. Обещали.

— Не обойдемся. Дождь этот ненадолго, а у нас все стоит. Ли­нию подвесить надо.

— Ну-ну.

«Ты вот, брат, линию подвесить собрался, а от меня жена ухо­дит и ты ничего про это не знаешь». Подумал и вздрогнул: «Еще чего доброго — вслух скажу. Взять надо себя в руки. Взять и точка».

Который раз он заставлял себя повиноваться своему голосу. Который раз...

После обеда проверил расход гвоздей. Бригадир плотников — Аким Твердохлебов — смирный, бледнолицый, с винозаты.чи глаза­ми мужчина — разводил руками:

— Не хватат, Григорий Алексеич. Как хошь, а не хватат.

— В каждую доску по паре гвоздей?

— Ну.

— А может, по три?

— Ну, если один согнется. Бывает, что и третий вгонят.

— Вот тот-то и оно, что бывает!

— Ну, а как же, Григорий Алексеич!— оправдывался Твердо­хлебов.

Трубин осмотрел подоконники, углы. Брошенных гвоздей не уви­дел. «Успели убрать»,— подумал он. За стеной рокотал бульдозер. Григорий выглянул в окно. Несколько яблонь шелестели листовка­ми. «И они тут уцелели?» Кривые серые стволы побелены. «Похо­же, покойники, готовы к собственным похоронам».

— Ничо имя не содеется,— угадывая мысли старшего прораба, говорил Аким.

— А кто побелил?

— Наши, кто же еще.

«Ишь ты. Глаза виноватые, так и бегают, а человек, видать, доб­рый»,— решил Григорий и чувство раздражения постепенно стало уходить.

Опять вспомнилась мать, те ее довоенные рассказы об отце. «Быть бы мне сердцем помягче, понять состояние Алексея,— не раз говорила мать,— не ушел бы он от нас, тифом бы не заболел и не умер». Отчим равнодушно слушал ее. Ему, видимо, было все равно, что слушать, или он считал того Алексея почти нереальным. Глядя ка ее слезы, он пел под гитару что-нибудь «про ямщика». Пока на столе была водка, она вспоминала, а он пел вполголоса. Голос у него был. Желая удивить и поразить мать и Григория, он обычно вдруг ни с того ни с сего брал высокую ноту и тянул. Лицо его багровело, глаза закрывались, он весь дрожал, как натянутая стру­на, готовая вот-вот оборваться.