Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

— Что тебе сказать, Соня? Лучше поезжай.

— Боже, какой все-таки ты!

— Да уж какой есть.

Они помолчали. Но это было не то молчание, когда не о чем говорить, или надоело говорить, или некуда спешить с объяснения­ми. Это молчание было наполнено для них и словами, и чувствами, и звуками. Незабытые, не выветрившиеся из памяти картины сов­местно прожитых лет проходили перед их глазами в хаотическом беспорядке. Перед Григорием наслаивались, сталкивались и расхо­дились видения того дня, когда он собрался расписываться с Со­фьей.

...Та узкая комната в одно окно. Мать, ни о чем не догадываясь, гладит единственный его шевиотовый костюм. Он сказал ей, что сегодня комсомольское собрание. Сказать про загс не хватило сме­лости. Мать расстроится.

...Скрипучее крыльцо. Ковер на полу. В кадке фикус с холодно поблескивающими тяжелыми листьями. Женщина в тумане. И го­лос: «У вас нет в паспорте штампа с места работы».

...Тополиный пух перекатывается по двору. Он идет на ватных ногах в дом родителей Софьи. Идет уже как зять.

Он заговорил снова:

— Если ты не уедешь, у нас будет плохая жизнь. Подумай са­ма. Каждый день думать обо всем этом. Нам вместе теперь нельзя.

— Может, ты и прав,— ответила Софья.— Я уже ничего-ниче­го не соображаю.

— Ну, а матери ты сказала?

— Не смогла.

— Напиши хоть с дороги.

— Я ей буду помогать. Не оставлю так...

— Ну-ну.

— Из комнатки ее не еысэлят?

— Кто ее станет выселять?—он развел руками и усмехнулся.

Он еще мог усмехаться. А она — нет, не могла. Они были в не­равном положении. Софья не настраивала себя ни на что неискрен­нее. Ей было не до того. А он настраивал себя на иронический лад. Не ему предстояло уходить отсюда с чемоданами, а ей. И если что... всегда можно ее обвинить, а не себя. Не он же изменял семье, а она. И не он бросал мать.

— Неужели все так и кончится?—вздохнула Софья.

— Чего кончится? Какое там! У тебя, я полагаю, все только начинается.

— Да, да. «Только начинается». Я так и знала. Больше тебе и сказать нечего. Ты весь в этих словах. А я? Я сегодня куплю би­лет, сяду в вагон и, когда тронется поезд, открою окно. Провожать меня никто не придет, вокруг будут одни незнакомые лица... А по­том я стану украдкой и со страхом смотреть на пассажиров, слов­но они уже знают, кто я и куда еду. Я слежу украдкой за ними. Зачем? Они читают, ужинают, переодеваются, укладываются спать. Все радуются — куда-то едут. А я вытираю слезы и думаю, и ду­маю. В производственном отделе кто-то чужой сядет за мой стол. За бывший мой стол... И будет звонить на участки и к субподряд­чикам— требовать документы, уточнять расценки... Заполнит акты и справки на белых и синих бланках, отошлет в Стройбанк. Может быть, оттуда спросят: «А где ваша Трубина?»— «Она уволилась, уже не работает».— «А-а»,— протянут безразлично в трубке. И все. Боль­ше никто не спросит, никто не вспомнит. А я буду думать... Как- то там моя старенькая мама? Как-то там мой Гриша живет без ме­ня? А ночью я буду жаться в коридоре у окна и плакать. Ты же скажешь моей маме, убитой горем: «Софья добилась того, чего хоте­ла. Поездит, пошатается по белому свету и вернется». Затем поужи­наешь, пройдешь к себе в комнату, разложишь на столе свои... вся­кие там наряды и будешь думать о перерасходе гвоздей и олифы.

— Может быть, все так и будет,— сказал Григорий.— Видимо, так и будет. Мне пора.— Он показал на часы.

— Да-да. Тебе пора. Ты всегда спешил.

— Так я прощусь с тобой вечером.— Трубин пошел к выходу.

Ей показалось, что скрип дверей, затихающие шаги на лестни­це— все это еще ничего не значило. Гриша, конечно, пошутил. Сей­час вот опять загремят его шаги, откроется дверь и он скажет: «Хва­тит дурачиться и глупить. Поговорим по-серьезному».

И Софья ждала, напрягая слух, и глаза ее торопливо и жадно обшаривали дверь, будто эта дверь мешала Григорию войти сюда и поговорить... чтобы ей не надо было собираться на вокзал и писать записку матери. Но лестница молчала и дверь молчала и все, что окружало ее, было немо и враждебно ей.

— Ну что же,— сказала она сама себе.— Раз так, то так.

Вечером Григорий застал Фаину Ивановну в слезах. Та ходила из комнаты в кухню и обратно, ее шатало и она натыкалась на. сто­лы, на табуретки...

— Это как же так можно? А?— в который раз спрашивала она Григория и, не дослушав его ответ, хваталась за голову и принима­лась ходить и вздыхать.

— Вот видишь... письмецо оставила матери и подалась невесть куда. А тот-то, тот-то! Детей осиротил! Это куда же Софья гля­дела?

Она чувствовала себя виноватой перед Григорием и не знала, что сделать для него.

Мать Софьи не так давно ушла на пенсию. Работала в паровоз­ном депо слесарем. Мужа ее репрессировали перед войной. Теле­грамма Калинина о его освобождении опоздала... Был он кладовщи­ком на элеваторе — обвинили, что заразил зерно клещом.

Фаина Ивановна из последних сил тянулась, чтобы дать доче­ри образование. Сама ходила в мазутной телогрейке. Ее так на улице за глаза и звали — мазутница. Она была охочей и злой на работу, ни в каких бабьих сплетнях участия не принимала. Сказы­валось, может быть, то, что долгие годы ее прошли в депо. У ней и голос был басовитый, и смеялась она не по-женски раскатисто, тромко.

Внезапный отъезд дочери был для нее тяжелым ударом. И как всякий тяжелый удар, сначала он лишь оглушил, привел в расте­рянность. Находясь в таком состоянии, она еще не успела подумать о тех последствиях отъезда дочери, которые могли вызвать пеое- мены в ее жизни, а первым делом подумала о своем собственном неудобстве перед Григорием.

И разговоры Фаины Ивановны с Трубиным в тот вечер были не совсем свойственны ее натуре и характеру.

Сокрушенно качая головой, она говорила:

— Ну и жены нынче! Ну и жены! Ты знаешь, вот напротив жи­вут... Памяти-то у меня вовсе нет. Как ее и звать — забыла. Так она что? Мужика своего вокруг пальца обводит. Ей к полюбовнику надо, так она, змея, с тем умыслом на скандал к мужу напраши­вается. Это чтоб из дому-то уйти. Расцапается — ну — вдрызг. И по­далась! И хитрющая — не приведи бог! Утекет от законного мужа во всем старом да рваном: туфлишки-развалюшки, халат засален­ный, телогрейка. А у самой все новехонькое, что ни на есть мод­нейшее, упрятано загодя у знакомой.

Вот ведь какая она. Муж-то к ней зачнет с подозрениями да уп­реками, а она ему: «Чудак ты! Простофиля! Ну, к кому я в такой наружности пойду, кому нужна? Ты что-нибудь своей головой по­нимаешь?»

Фаина Ивановна в растерянности умолкла. В глазах ее — испуг: «Это, мол, чего я тут ему наговорила? Еще подумает, что и моя дочь такая».

Старушка спохватилась:

— Ну Софья-то росла у меня в строгости. Боже упаси, если что... Без спросу — никуда. Такая была стеснительная и аккуратная, что глядишь на нее и душа не нарадуется. И что с ней случилось — не пойму. Я уж и так и эдак думаю. На картах пробовала гадать.