И. Халатников - Дау, Кентавр и другие

Таким образом я стал руководителем двух аспирантов — Горькова и Архипова. Ландау явно их в то время недооценил. Оба успешно подготовили у меня кандидатские диссертации. Горьков — по квантовой электродинамике частиц со спином О и 1, а Архипов — по теории сверхтекучести жидкого гелия. В дальнейшем по моей рекомендации Архипов перешел в Ин­ститут высоких давлений кЛ.Ф. Верещагину, где в течение многих лет возглавлял теоретический отдел. Горьков оставал­ся в Институте физических проблем, но Ландау смог оценить его талант лишь в 1958 г., когда Горькову удалось переформу­лировать теорию сверхпроводимости в координатном простран­стве и вывести уравнения Шредингера для двух гриновских функций, описывающих сверхпроводник.

Ландау относился к Горькову с симпатией, хотя и шутил, что побаивается его. Это, по-видимому, объяснялось строгим видом Горькова, который ему придавало пенсне. Я горжусь тем, что оценил талант Горькова раньше, чем это сделал Ландау.

Окно в Европу и целый мир

Американский журнал «The Scientist» в 1990 г. опубликовал таблицу десяти лучших научно-исследовательских учреждений Советского Союза. В это время уже началась так называемая «утечка мозгов», и а связи с этим американцы усилили внима­ние к уровню науки в Советском Союзе. В эту таблицу вошли Московский университет, Объединенный институт ядерных исследований в Дубне, Физический институт им. П.Н. Лебе­дева АН, Физико-химический институт им. Л.Я. Карпова, Ин­ститут теоретической и экспериментальной физики, т.е. крупно­масштабные учреждения. В этом списке лучших институтов оказался и Институт теоретической физики им. Л.Д. Ландау. Отбор производился по индексу цитирования, в рассмотре­ние включались институты, которые превзошли некий порог по числу публикаций. Так вот, среди десяти лучших институ­тов Советского Союза Институт теоретической физики, по­лучивший в 1968 г., после смерти Ландау, его имя, был по­ставлен на первое место. Средний индекс цитирования — больше 16. Замечу, что институты, которые оказались на по­следних местах в десятке лучших, имели индекс около 4. От­рыв в 4 раза! Эта публикация создала дополнительную рекла­му нашему институту.

К 1989 г. в Институте им. Л.Д. Ландау работало уже 11 чле­нов нашей Академии наук. Для маленького научного институ­та, в котором работало тогда 70 научных сотрудников, это до­вольно высокий процент. Таким образом, наши успехи были признаны и в стране, и за рубежом.

Начиная с 1989 г. мы почувствовали разрушительное дей­ствие «утечки мозгов». Страна открылась, поездки стали сво­бодными, а многие из наших ученых, даже молодые, имели мировое имя. К этому времени у нас образовалось три поколе­ния учеников, это уже были не ученики Ландау, а, как их на­зывали, представители школы Института Ландау. Институт приобрел большую популярность, американские университе­ты начали охоту за нашими учеными. Вошло в моду пригла­шать кого-нибудь из Института Ландау — это привлекало и американских ученых, и студентов. Институт начал терять своих лидеров, которые уезжали в США на постоянную работу. Это предвещало конец. Когда мы потеряли Ландау, мы его замени­ли группой лидеров, но если распадается коллектив лидеров, то у института уже нет своего лица. Стали думать, как спасти ин­ститут. Все понимали, что наилучшее решение проблемы — это сделать так, чтобы наши ведущие ученые, которых при­влекает работа на Западе, половину времени проводили там, а половину — в институте, поддерживая связь с коллективом сотрудников, со студентами.

К сожалению, в туринском институте дело оказалось недо­статочно хорошо организовано. Европейские и даже итальян­ские ученые не были привлечены к деятельности этого центра. Кстати говоря, на Западе нет таких традиций коллективного труда, какие были в нашей стране. Там не принято обмениваться своими идеями, обсуждать предварительные результаты. Инте­рес к чужим работам отсутствует, и некоторые ученые, осевшие на Западе, жалуются на свое одиночество, вспоминая золотое время в Институте Ландау, где была творческая атмосфера и товарищи, которые проявляли искренний интерес к их работе.

Наша итальянская программа проработала полгода, а затем стало ясно, что у организаторов нет средств. Между тем вторая смена из 10 человек уже была готова выезжать. Я оказался в сложном положении: зря взбудоражили людей вместе с их се­мьями. И тогда я решился и послал факс Даниэлю Тулузу, ди­ректору департамента физики Французского национального совета научных исследований (CNRS), с которым я до этого говорил лишь однажды. Основной аргумент, который я исполь­зовал в обращении к Даниэлю Тулузу, сводился к тому, что советская наука (включая Институт Ландау) — часть европей­ской культуры, и поэтому «утечка мозгов» из нашей страны разрушает также и европейскую культуру. Почву я нащупал верно, потому что французы очень ревниво относятся к тому, что амери­канцы перекупают всех ученых, в том числе и французских.

Через месяц, вернувшись из отпуска, я обнаружил, что у меня дома непрерывно звонит телефон — мне хотели сооб­щить, что французское правительство нашло средства и гото­во принять нашу вторую смену, которую мы подготовили для Италии. Это было в августе 1990 г., а в январе 1991г. наша вторая «итальянская» смена выехала во Францию. Групга была смешанная. В нее входили и математики, такие, как Сергей Петрович Новиков, и астрофизики, и наши крупные специа­листы по физике низких температур. Эта группа очень успеш­но проработала полгода во Франции.

В 1990 г. делегация Академии наук ездила в Израиль вести переговоры о сотрудничестве. Ко мне обратился президент Вейцманского института с предложением создать и у них фи­лиал. Вопрос решился буквально на лестнице за 5 минут. И уже с 1992 г. такой филиал начал работать. Программа действова­ла три года в зимний период. Особенно результативной оказа­лась последняя смена, когда совместными усилиями были до­стигнуты большие успехи в теории турбулентности.

Советский директор немецкого института, или не в коня корм

Весной 1988 г. в Швейцарии проходила известная междуна­родная конференция по высокотемпературной сверхпроводи­мости. Это было вскоре после открытия, сделанного К. Мюлле­ром и Дж. Беднорзом, когда бум вокруг этого явления достиг апогея. В перерыве заседания ко мне подошел Питер Фулде, один из директоров (по-нашему зав. отделом) Института физи­ки твердого тела им. Макса Планка в Штутгарте и сделал не­ожиданное предложение. Он и его коллеги решили пригласить одного из теоретиков Института Ландау на должность директо­ра их института. Всего в институте Макса Планка пять директо­ров, поочередно исполняющих административные обязанности. Идея сразу показалась мне достаточно безумной, чтобы, согласно Нильсу Бору, рассмотреть ее серьезно. Действительно, русский директор немецкого довольно престижного института! Такого еще не было. Я попросил два часа на раздумье и пообещал в обеденный перерыв дать ответ. К обеду я уже созрел оконча­тельно и пообещал Фулде в течение двух месяцев подыскать и порекомендовать ему две кандидатуры. Окончательный выбор оставлялся за советом института. Однако в начале лета Фулде позвонил мне в Москву и сообщил, что совет института уже сделал выбор в пользу Константина Ефетова, и желательно, что­бы уже в ноябре тот приступил к исполнению должности ди­ректора сроком на пять лет. Следует сказать, что Ефетов в тех неофициальных рейтингах, которые я любил проводить в кругу моих друзей, всегда попадал в число двух лучших теоретиков института в области теории твердого тела. Будучи первокласс­ным физиком, он виртуозно применял метод функционального интегрирования для решения сверхсложных задач. Думаю, что в этом деле он не имел себе равных в мире.