Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

В антенном мембранном перегуде, гуде,
катодом и анодом замерцав,
железные поют и плачут люди,
хватаясь за сердца…

Электроды в лад
поют о чудах Робота,
свет наплечных лат,
иголка, пой:
«Блеск магнитных рук,
игра вольфрама с кобальтом,
фотофоно [5] Фотофон — это прибор для передачи на расстояние звуков с помощью света. , друг,
о Робот мой!»

И дочки пасторов за рукодельем,
когда в деревне гасятся огни,
мечтать о женихах не захотели —
загадывают Робота они:

рукою ждущей
на блюдце тронуты
в кофейной гуще
стальные контуры…

Все журналы рисуют углы и воронки
золотым меццо-тинто в большой разворот:
эбонитный трохей и стеклянные бронхи,
апланаты-глаза и желающий рот.

Шум растет
топотом,
слышен плач
в ропоте
(пропади
пропадом!).

Все идут
к Роботу,
клином мир
в Роботе,
все живут
Роботом!

Весь в лучах, игрой изломанных,
озаренный ясно —
тянет Робот из соломинки
смазочное масло.

Отвалился, маслом сытенький,
каракатицей,
в пальцах шарики в подшипниках
перекатываются.

И окно в лицо спокойное
от рождения —
бросило тысячеоконное
отражение.

И светит медный мир в мозгу
катодно-ламповый,
стук-стук-тире стекает с губ,
с холодных клапанов.

Берет газету Робот
с неслышным треском искр,
и буква входит в хобот,
оттуда в фотодиск,
на пленку, в хобот снова,
и узкий свет горит,
свет переходит в слово,
и Робот говорит:

Лон —
дон.
Лорд
Гор —
дон
Овз —
билль
внес
билль
о уууу...
о утверждении бюджета…

Гремит железная манжета,
и Робот в алых «ауу!..» стихий,
скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины
в Роботе скрепками тихими
всажены в зажимы
комплексные рифмы.

Элемент коснется слова «день» —
и выскакивает «тень»,
электроды тронут слово «плит» —
и выскакивает рифма «спит».

А слова остальные
проходят сквозь нитки стальные,
и на бумаге строчек линийка —
автоматическая лирика:

«Сегодня дурной день,
кузнечиков хор спит,
и сумрачных скал сень
мрачней гробовых плит».

И вдруг ему взбредет уснуть —
в приемник наплывает муть,
и ток высокой частоты,
и сон высокой чистоты.
И в ухо чернотелефонное
и в телевидящий зрачок
всплывает небо Калифорнии,
снег, Чарли Чаплин и еще —
киножурнал, петух Патэ
и пенье флейты в слепоте.
Дождем частя,
эфиром пронесен
в шести частях
полнометражный сон.

И во сне смеется Робот механический,
грудь вздымая, как кузнечный мех (анический)
с сонных губ слетает в хобот смех (анический).
Робот спит, забыв стихи и книги,
Робот спит бездумным сном щенка.
Только окна отражает нике —
лированная щека.

Приборы теплятся едва,
свет погасить в мозгу забыли…
И ноги задраны, как два
грузоавтомобиля.

Стальной паутинкой —
радиомачта.
Граммофоны. Пластинки.
Трансляция начата.

Роботу шлет
приказания все
в синем шевьотовом
умный monsieur.

Коробка лак-мороз,
где луч и звук синхронны,
нить фосфористой бронзы
в четырнадцать микронов.

И в аппаратную плывет,
то грянув, то стихая,
продроглый гул норвежских вод,
стеклянный шум Сахары.

То провод искоркой кольнув,
то темнотой чернея —
любую примет он волну,
и Гамбург, и Борнео,
и SOS мертвящих глыб морских…
Планетным гулом обнят,
одной волны — волны Москвы
принять не смеет Робот.

Струится пленка в аппарат —
читает Робот реферат:

«Болезни металлов, распад молекул,
идет эпидемия внутренних раковин,
в больницах лежат машины-калеки,
опухшие части торчат раскоряками,
машин не щадит металлический сифилис
на Ниагаре турбины рассыпались…»

Кончилась лекция.
Monsieur включает — с трещинкой —
жанром полегче,
программу в духе Лещенко.

И Робот идет, напевая,
пальцы как связка ключей:

«По улице, пыль подыма-ая,
прохо-дил полк гусар-усачей.
Марш вперед,
труба зовет,
чер-ные гу…»

Оборвут на полслове песенки тон,
и губами резиновыми не шевелит он,
пораженный чудовищным энцефалитом,
Робот ждет приказаний с открытым ртом.

Ровно в 7 пунктуально по Гринвичу,
руки сложной системы
от себя потяготою ринувши,
когда стены коробок полосой озаряются красной,
просыпается Робот,
в суставах коленчатых хряснув.

Подымает скафандром сияющий череп,
на волнистом затылке узор, —
это родинка фирмы, фабричный герб
из геральдики Шнейдер-Крезо.

И
с волны
золотого собора
переливом колеблемых волн
в ухо Робота звоном отборным
колокольнею
вклинился
Кельн.

Он встает, протирает мелом и замшей
электрический чайник щеки,
пылесос рукавицею взявши,
выметает сор и стихи,
и на службу — в концерн,
к стеклянному дому в конце…

Слышит дом шага четкого клац,
Робот лбом отражает Потсдаммерплац.

Несгибаем и прям, конструктивно прост,
нержавеющий Робот ртутною мордой
улыбается во весь рост
подъяремным Линкольнам и Фордам.

По доспехам плывут вверх ногами прохожие,
и рекламами, окнами, спятив с ума —
светлой комнатой смеха на никельной роже
гримасничают дома.

И на заводе у крыл машимых —
уже заводят парней машинных.
В руках — зазубрины,
поршнями хрюкая,
впродоль стены стоят безропотно —
кинжалозубые молоткорукие цельностальные ребята — Роботы.

А Робот-люксус, выпучив «цейсы»,
к воротам завода прирос полицейским.
(Не оглянувшись на ворохи дыма,
живой безработный проходит мимо.)

И приторно тянет ипритом оттуда,
стеклянно-синий снят цилиндр,
заботливо в баллон укутан
нежнейший… нитроглицерин.
Им ничего, не дышат, не люди,
вуалится газ у лица на полуде.
А вечером синим апрелем
к Роботу входит тонная фрейлейн.
Шапочка — наискосок, с фетра вуалинка,
тонкий носок у туфельки маленькой,
На цыпочках тянется к блеску забрала,
и ниточкой-ручкой железо забрала.
И гуды в антеннах тогда принимают
скрипичный оттенок со склонностью к маю,
сияющий иссиня доспехами, грубый,
он — пианиссимо оркестрится румбой.
Пошли по трелям стальные ботинки,
и пальцы фрейлейн лежат на цинке: