Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Завалила земля, влажна и грязна,
ни черта не видать круглым счетом.
«Умирать бы не жаль бы, лежал, кабы знал:
чья берет, — что там?»

Раскопать бы курган, посмотреть суметь,
чье правительство, чья свобода?
Комиссару неможется — смерть не в смерть!
так четыре года.

И еще протаяло, кто его знает,
сколько лет?
Гимнастерка истлела — ряднина сквозная.
Только скелет.

Слышит: лошадь копытами плюх да плюх,
заскрипело, — кажись, пашут.
Неглубоко берет — по-бедняцки — плуг.
«Кабы знать: чью землю пашут?
Чужую или нашу?..»

Надо лбом комиссара волк провыл, —
ну и горе!
Прямо в сердце ему заразихи-травы
опустился корень.

И не косит никто, и скота не пасет.
Тихо… Недобро…
Чернобыльник степной, полынь и осот
просквозили белые ребра.

Корни пулю обвили у гладких костей,
перепутались пальцы с осотом.
Комиссару не спится. Выйти бы в степь!
Посмотреть — что там?

Через несколько лет загрохало так,
будто пушку тянут по тракту…
«Може, снова британский движется танк?
Нет, скорей — трактор…»

Стала светом проскваживать ночь черна,
голове просторней.
Чует — рвут из земли когтистый сорняк,
повылазали острые корни.

Стала тяжесть ложиться, будто камень кладут
(сам был каменщик, из рабочих).
Голоса наверху, как в двадцатом году,
только смысл голосов неразборчив.

Примерещилось мертвому — кончился бой,
с песней войско шагает просторами,
будто сам он, из камня, встает над собой
в каменной воинской форме!

И пшеничным дыханьем, отрадой степной,
сон прополз по глазным пустотам.
Мысль, как шорох, прошла в белизне черепной
«Знаю… что там…»

Он стоял, ладонь положив на бинокль,
как стоял в заварухе дымной.
И лежал у гранита красный венок
от завода его имени.

Вся округа у памятника собралась,
шапку снял участник похода.
— Кабы знал наш товарищ, какая власть:
чья победа и чья свобода!..

Если б я был пароходом
быстроходным и роста красивого,
я всю жизнь черноморскими водами
от Батума б до Сочи курсировал.
«Принимаю груз, отдаю концы,
молодые борта показываю».
И гудят гудки, пристаней гонцы,
от Аджарии до Абхазии.
Если б я был самолетом
двухмоторным дюралюминиевым,
я взлетел бы с моим пилотом
на 2000 метров минимум.
«А отсюда видна золотая страна,
виноградная, нефтяная.
И звенит во мне не мотор — струна,
крик пропеллера оттеняя».
Если был бы я нефтепроводом
от фонтанов Баку до Батума,
ух, и славно ж бы я поработал
и об лучшей работе б не думал.
«Молодая кровь, золотая нефть,
мы родили тебя и выходили.
Так теки ж по мне, заставляй звенеть
и дрожать нефтяные двигатели!»
Если был бы я не поэтом,
а Тифлисом, грузинским городом,
я стоял бы на месте вот этом,
упираясь в долину гордо.
Я бы вместо сукна одевался в цемент
и под солнцем, в июль накаленным,
задевал бы хвосты проходящих комет
звездной лапою фуникулера!

На кремлевской башне жил орел —
главы, когти, крылья…
Золотой сияющей корой
птицу зори крыли.

Будто башню он держал в когтях, —
вдаль глаза косые.
А под ним, ночной буран крутя,
Кремль, Москва, Россия.

Древний град с замоскворецких мест
дней тащил вериги.
И орлу покорный ясный крест
нес Иван Великий.

Будто не Иван, не Михаил,
но в порфире Павел,
а орел чугунной ширью крыл
старой Русью правил.

Рвы засыпало, замшел кронверк,
плыли кровли ржаво.
Думалось — не упадет вовек
скиптр, венец, держава…

И казалось, что орел живой
круглый глаз таращит,
Будто с вышки ждет сторожевой
птицы, вкось летящей.

Но когда орел на двух крюках
вниз пошел по брусьям —
он в рабочих поднятых руках
и не шевельнулся.

Не забился, не пошел на взлет…
Сняли, смыли, сдули,
посмотрели: в слое позолот
грудь пробита пулей.

И сказал рабочий, разобрав
герб, корону, чашу:
— Он, наверно, мертвый с Октября.
Пуля эта наша!

Так он явно, царственный, издох,
что под знаком тронным
ласточка свила себе гнездо
в глубине короны.

Птица башни утром умерла.
Ржавчину развеяв,
отвезите мертвеца орла
в светлый зал музея.

А теперь мы к башне вновь прильем
не орлов бесхвостых, —
привинтим к рассвету над Кремлем
звезды, звезды, звезды!

Озаряй Москву, и мир, и дом —
звездный коммунизм!
Даже ласточке и той найдем
место над карнизом.

Из-за улиц, бросив яркость
из-за города-плеча,
протянулись, стали накрест
два прожекторных луча.

Разошлись и снова стали
на Большой Медведице,
двум полоскам белой стали
надо в небе встретиться.

Двух лучей светлы пути.
Я бы всем пожертвовал,
если б мог хоть раз пройти
по лучу прожектора!

Это так… вообще… поэзия…
А на самом деле для
того ли эти лезвия,
чтоб по ним ходили?

Я сказал бы: спишь ночами,
а зенитчик в ночь глядит,
чтоб схватить двумя лучами
птицу с бомбой на груди!

В музейном зале
в темной бронзе
мне показали
профиль Фрунзе.

И в залах сизых
в вечернем свете
стояли жизни,
витали смерти.

В знаменах дыры,
равнины в ямах,
а командиры
в спокойных рамах.

Конем в набеге
на блеск ружейный,
застыв навеки,
неслось сраженье.

И нам хотелось
ворваться в рамы,
в дым бросить смелость,
свист сабель в шрамы!

И каждый, с грустью
у стен ступая,
у уст почувствовал
ус Чапая.

У полуострова Кольского,
где солнце поставлено косо, —
по мшистой окраине мира
прошел и задумался Киров.

И что ему делать на Севере,
где даже растения — серые,
как могут быть нами любимы
одетые в стужу Хибины?

Тут луч поскользнулся и тенью
бессильно пополз по растенью,
и край не мечтал о посеве,
где встретились Киров и Север.