Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Шел дождик после четверга,
тумана, ветра, кавардака,
во тьме, достойной чердака,
луна — круглей четвертака —
неслась над пиком Чатырдага.

Обсерватория, с утра
раздвинув купол за работой,
атеистична и мудра,
как утренний собор Петра,
сияла свежей позолотой.

Синели чистые холмы,
над ними облако витало
в степных цветах из Хохломы,
и в том, что созерцали мы,
Мадонны только не хватало.

Как божье око, телескоп
плыл в облака навстречу зною,
следя из трав и лепестков,
обвалов, оползней, песков
за вифлеемскою звездою.

Здесь не хватало и волхвов,
и кафедрального хорала,
волов, апостольских голов,
слепцов, Христа, и твердых слов:
«Возьми свой одр!» — здесь не хватало.

Зеркала — на стене.
Зеркала — на столе.
У тебя в портмоне,
в антикварном старье.

Не гляди! Отвернись!
Это мир под ключом.
В блеск граненых границ
кто вошел — заключен.

Койка с кучей тряпья,
тронный зал короля —
всё в себя, всё в себя
занесли зеркала.

Руку ты подняла,
косу ты заплела —
навсегда, навсегда
скрыли их зеркала.

Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По нонам — без лица,
помутнев как слюда,

смутно чувствуют: дверь,
кресла, угол стола, —
пустота! Но не верь:
не пусты зеркала!

Никакой ретушер,
не подменит лица,
кто вошел — тот вошел
жить в стекле без конца.

Жизни точный двойник,
верно преданный ей,
крепко держит тайник
наших подлинных дней.

Кто ушел — тот ушел.
Время в раму втекло.
Прячет ключ хорошо
это злое стекло.

Даже взгляд, и кивок,
и бровей два крыла —
ничего! Никого
не вернут зеркала! —

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза, ничьи черты.
Они не могут знать, не знают
неотраженной пустоты.

На амальгаме от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.

Так хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши, споры, сплетни,
подслушав, может сохранить.

И с зеркалами так бывает…
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях в позах стольких
ложь фигурировать могла.

Но живопись — и та свидетель.
Сорвать со стен ее, стащить!
Вдруг, как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?

…В серебряной овальной раме
висит старинное одно, —
на свадьбе и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой
сцен и картин не уследить.
Но за историей семейной
оно не может не следить.

Каренина — или другая,
Дориан Грен — или иной, —
свидетель в раме, наблюдая,
всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось: все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том, что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь притворяться наловчилась,
а правду знали зеркала.

К гостям — в обычной милой роли,
к нему — с улыбкой, как жена,
но к зеркалу — гримаса боли
не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла или убита —
кто выяснит, — каким путем?

И как он выглядит, преступник
(с платком на время похорон),
кто знает, чем он вас пристукнет:
обидой, лаской, топором?

Но трещина, изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись очевидца жизни
минувшее пересекла.

И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это спрятано навеки…
Навеки, думаете? Нет! —

«И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это спрятано навеки…
Навеки, думаете? Нет!»

Все в нашей власти, в нашей власти,
И в антикварный магазин
войдет магнитофонный мастер,
себя при входе отразив.

Он изучал строенье трещин,
он догадался, как постичь
мир отражений, засекреченный
в слоях невидимых частиц.

Там — среди редкостей витрины,
фарфора, хрусталя, колец —
заметит он овал старинный,
вглядится, вспомнит наконец

пятно, затерянное в детстве,
завешанное кисеей,
где, как пропавшая без вести,
она исчезла… Где ж ее

глаза, открывшиеся утром
(но их закрыть не преминут),
и где последняя минута,
где предыдущих пять минут?