Александр Шуваев - Гном. Трилогия

- Только для этого надо будет выйти из машины. Мы вас в свою пересадим. А товарища Крастыньша мы отпустим. Он свое дело сделал...

И тут, как будто кто-то подал знак, они разом отбросили все церемонии. Его жестко схватили за локти, грубо, но умело, со сноровкой, свидетельствующей о большом опыте, обшарили, ловко набросили на голову темный мешок и в два счета затолкали в просторную машину. Так, с двух сторон зажатый на заднем сиденье твердыми, как камень, телами, он и отправился в дорогу. По дороге он понял, что именно его бросилось ему в глаза: ребята не были похожи на армейцев. Ни на фронтовиков, ни на ДШБ. Кто-нибудь другой мог бы ошибиться, но только не он. Неуловимые для непрофессионального взгляда мелочи для него свидетельствовали практически однозначно: СМЕРШ. И не простые оперативники, а как бы ни специальная группа захвата из ГУКР. Посланцы самого, пожалуй, опасного из его ставленников. Виктора Абакумова.

Отпустили руки, дали пару секунд опомниться, сдернули с головы мешок, так что он смог поймать очки, не глядя. Проморгался. Бывший его клиент и ныне генерал-полковник Горбатов стоял буквально в паре шагов от него и рассматривал, заложив руки за спину и склонив голову чуть на бок.

- Добрый день, Лаврентий Павлович. Времени на сборы дать не могу. Так поедем, чего уж там...

Он снова замолчал, вглядываясь в лицо узника, как будто впервые его увидел

- Однако, - косяк, бойцы. - Проговорил он глуховатым, спокойным голосом. - Как это вы удосужились оставить ему окуляры? Он же мог разбить их и зарезать вас по дороге стеклом. Или, - он вдруг шагнул вперед и мягким движением сдернул пенсне с носа арестованного, - чего доброго, зарезаться сам. А жизнь его еще нужна Родине. В лице наших славных следственных органов. Что ж вы?

Лицо его вдруг исказилось, и он хватил несчастные стеклышки об пол, - неуловимым глазом, молниеносным кистевым взмахом кадрового рубаки, - с такой силой, что они разлетелись мало что не в пыль.

При небольшом росте Лаврентий Павлович обладал более, чем солидной физической силой, а в ярости был способен на колоссальное усилие. Он вырвался из умелых лап охранников и кинулся на генерала, как рассвирепевший носорог.

Вот только генерал-полковник ожидал чего-то подобного, и отчасти специально провоцировал арестованного на нападение. А еще - он не даром, не просто так держал левую руку за спиной. Чудовищный удар в нос чем-то твердым вышиб из глаз арестованного мгновенную слезу и бросил его на пол, а генерал поставил на место Каслинского литья чугунную статуэтку Дон-Кихота. Сантиметров двадцать пять в длину, при книге, мече, тазике для бритья на благородной голове, все как положено.

- В машину, быстро! И - обратно мешок на морду. Нечего ему разглядывать...

- Довез-таки, - маршал Рокоссовский с доброй улыбкой, не отрываясь, смотрел в распухшее до неузнаваемости лицо Лаврентия Павловича, - железный ты мужик, Александр Васильевич. Сказал - сделал. Я бы, наверное, не выдержал.

- Нельзя подводить товарищей. Знаешь, сколько людей прямо-таки жаждут с ним поздороваться? Вот вы не поверите, товарищ маршал, но он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО пытался оказать сопротивление и напал на члена группы. Конкретно - на меня. А так я бы его и пальцем не тронул. Зачем? Специалисты все равно лучше умеют. Вот вам свиней колоть доводилось?

- Ну? Сам нет, а у соседей видел.

- Так вот там с тушки ничего не пропадает. Окромя визгу. Но мы же - коммунисты! Мы так исхитримся, чтоб даже визг в дело пошел, и было бы его как можно больше.

Во время ареста, да и после, в дороге, такая злоба, такое поведение, приличествующее, разве что, вовсе потерявшему себя карателю, были настолько не характерными для Горбатова, мужика предельно порядочного, справедливого и всегда ведущего себя со сдержанным достоинством, что все только диву давались.

Они не понимали и не могли понять. Встретив своего командира, он, тем самым, встретил и первого человека который - понимал. Ни в какой мало-мальски нормальной жизни, даже на войне, просто нет места такой ненависти, которой Александр Васильевич ненавидел наркома НКВД. Ослепляющей и сводящей с ума. Ни на йоту не ослабевшей за пять лет, и поэтому могущей убить, если не дать ей выхода. После ареста Горбатова семья его хлебнула горя больше, чем человеку допустимо и позволительно вынести, и, не будь семьи, он, наверное, убил бы Берия даже без пришедшейся кстати истории с мятежом и арестом. Теперь ненависть эта ощущалась с такой силой, била в окружающих так, как будто была чем-то материальным. Она сама по себе вызывала такой ужас, что сопровождавшие его, люди безусловно храбрые и не отличавшиеся особой чувствительностью, почли за благо помалкивать и не попадаться лишний раз на глаза, а Берия, вовсе не бывшего ни слабаком, ни трусом, практически сломало одно только его близкое присутствие на протяжении этих нескольких часов. В Москву доставили не всесильного наркома, а человека, полностью готового к употреблению. В этот момент он подписал и подтвердил бы все, что угодно. Парадоксальным образом только то, что его немедленно бросили в одиночку, позволило ему хотя бы отчасти прийти в себя.

Горбатов не распространялся на все эти темы. Только раз прорвалось, когда он курил, глубоко затягиваясь "казбеком".

- Если б вы только знали, как тянет покончить с собой, когда эти... вызывают на очередной допрос. О смерти мечтаешь, как в молодости о свиданьи. Да нет, куда там, сильнее. И не знаешь, что хуже, когда перерыв часа четыре, или когда дадут отдохнуть недельки две, - а потом по новой...

А пока, сквозь невидимые со стороны щелочки заплывших глаз, бывший нарком не смотрел - подсматривал за Рокоссовским, потому что тот не подозревал, что это - способно что-то видеть, - да уже и не обращал на него никакого внимания.

Несмотря на то, что на фронте ему не раз приходилось "цапаться" со строптивым подчиненным, Горбатов определенно ему импонировал. Высокий, красивый, маршал стоял, чуть расставив упругие ноги в ладно сидящих на нем "генеральских" галифе, и спокойно улыбался приятному и равному себе собеседнику. Уверенный в себе мужчина, хозяин жизни, каким так и не довелось стать ему, Лаврентию Берия. Хоть и высокопоставленный, - выше не бывает, - но все-таки, в конце концов, только прихвостень грозного Хозяина, он заканчивал свою жизнь избитым и связанным. После того, как он перестал быть нужен хозяину, тот попросту, без малейших сантиментов отдал его на живодерню. Как отдают живодерам старого вола или какого-нибудь Холстомера. Так же, как он поступал и прежде. Не раз и не два. Ничего другого от него нельзя было и ожидать. А вот товарищ маршал теперь сам по себе и в обиду себя не даст. Получил такую возможность.

- Товарищ Сталин, - кругленький человечек в очках с круглыми стеклами угодливо улыбался, совсем как в прошлые, безвозвратно ушедшие времена, - позвольте получить указания... Военные в курсе и направили меня к вам...