Александр Шуваев - Гном. Трилогия

Как бы правдиво ни пытался он объяснить свои действия, объяснения эти все равно выглядели жалко и даже наивно, как ложь второклассника, пытающегося скрыть двойку от папаши с ремнем.

"Никаких обещаний в плане послевоенных уступок союзникам со стороны СССР мною или моим представителем, гр. Ребровым не делалось, и сам формат контакта не позволял сделать ничего подобного. Равным образом контрагенты, представленные в ходе встречи А.У. Даллесом, не требовали каких-либо прямо подрывных действий внутри СССР и, соответственно, не обещали никакого вознаграждения в какой бы то ни было форме. ..."

- Вот я в своей жизни повидал довольно-таки много разных гадов. Предателей, вредителей, двурушников всех мастей. Думал, уже ничем не удивишь. А вот теперь гляжу на тебя, и не то, что удивляюсь, а прямо-таки себе не верю. Ну что ты изворачиваешься, гнида? И как только не надоест, ей-богу. Имей ввиду: твой сообщник Маслов арестован и уже дает показания. Сам явился с повинной, потому что даже этот шкурник не смог выдержать твоих мерзостей... Ну чем, какими словами ты можешь объяснить свой приказ разбомбить Куйбышевский обком Партии? Какие оправдания будешь искать, а?

Надо сказать, тут он без ошибки попадал в самое болезненное место, потому что писать словесные объяснения того, что и объяснить-то никак нельзя, было до крайности мучительно. Кто другой назвал бы это пыткой, но Лаврентий Павлович таких сравнений не делал хотя бы для того, чтобы не гневить Бога. Слишком хорошо знал, что такое пытка НАСТОЯЩАЯ. И какая ерунда, в сравнении с ней, нынешние неудобства. Да вообще - что угодно. По ходу допроса тон следователя, сама манера общения его, постепенно менялись. Видимо, в скором времени предстояло что-то иное, какой-то новый этап.

"Имея все основания ожидать самого сурового наказания и желая избегнуть кары, я впал в самую позорную панику, совершенно помрачившую мой рассудок. От страха и отчаяния мной овладела ложная надежда, что я смогу сохранить свою презренную жизнь ценой массового убийства высшего партийного, военного и хозяйственного руководства страны, включая Верховного Главнокомандующего и председателя СНК товарища Сталина. Тяжесть совершенного преступления я осознаю в полной мере, на снисхождение не рассчитываю и готов к любой, даже самой тяжелой каре. Тем не менее, делая это полностью признательное заявление, продолжаю утверждать, что не испытываю ненависти к Советскому строю, делу Ленина-Сталина, и не имел сознательного намерения причинить какой-либо вред своей Родине. Также не испытываю личной вражды и неприязни ни к одному из лиц, подвергнутых мною опасности. ..."

- Ну все, гражданин, фамилию которого мне не хочется называть. Больше мы с тобой не увидимся.

Следователь аккуратно, в одному ему понятном порядке переложил бумажки в толстой папке, закрыл ее, и аккуратно, на бантик, завязал матерчатые тесемки. Закурил, лицо его расслабилось, словно сбросив маску злобного шута, каковым он, по сути, БЫЛ все эти дни, и стало почти нормальным.

- ... И вот что интересно: расстаемся, - а я и не знаю, что тебе сказать. "До свиданья" - слишком зло, потому как не увидимся. "Прощай" - так на хер мне твое, прости Господи, прощение не сдалось. "Всего доброго" - даже как-то слишком, потому что ничего хорошего тебя не ждет совершенно точно. И то сказать, - зачем говорить хоть что-то бывшему человеку?

Серое, какое-то пористое лицо, короткие, будто не успевшие отрасти волосы, черные и с сильной проседью. Не поймешь - какой возраст, от тридцати пяти и до пятидесяти. Невзирая на плохое зрение, за эти бесконечные дни и часы Лаврентий Павлович успел досконально изучить внешность и привычки своего насильственного собеседника.

- Шьто, - вдруг, даже для себя неожиданно проговорил он сиплым голосом, - назад отправят? Или и впрямь дали искупить?

- Знаете, - отпускают! Работой, вроде, довольны, спасибо, говорят, знали, кому поручить, не ошиблись... Правда, - запрет на работу в Органах, милиции, прокуратуре, органах следствия и дознания, жена ушла, ни кола, ни двора: ты, сука, меня хорошо тогда, в тридцать восьмом, подрезал. Но отпускают.

- Лучше нэ обольщаться. Того, кто допрашивал мэня, - вряд ли оставят в живых.

И тогда следователь Губанов В.С неожиданно улыбнулся. Улыбка шла ему как, приблизительно, крокодилу, глаза оставались холодными, но все-таки это была искренняя, настоящая улыбка.

- А-а, ты же ничего не знаешь... А там, на воле, все кру-уто переменилось. Теперь за такое не убивают. Не веришь? И я поначалу не поверил, а потом, гляжу... Не знаю, надолго ли их хватит, но пока - так. Поживу еще.

Дело в том, что им и правда были довольны. Он сумел понять, что от него требовалось. И выполнил волю заказчиков на высочайшем уровне. В кратчайший срок сумел вымотать из подследственного мельчайшие подробности того, как из жадности и ума, властолюбия и твердой воли, честолюбия и невероятной работоспособности, глупости и тонкого психологизма, амбиций и элементарного желания сберечь шкуру множества людей, - очень, кстати, разных! - за десять лет сложилась Система.

Сообщество людей во власти и рядом с властью, позволяющее своим сочленам выжить и, более-менее, процветать. Детали удивительных механизмов по подбору и расстановке людей и оценке их деятельности. И система легких искажений, малых недоговоренностей, чуть заметного лукавства, которая позволяла чиновнику любого ранга выжить, но при этом, в сумме, давала крайне искаженную систему реальности. О том, каким способом очередной контрольный орган со временем встраивался в систему, разбухал и терял эффективность. При том, что прежние, по большей части, тоже никуда не девались.

Бездонная глупость Николло Маккиавелли, первого и, безусловно, лучшего европейского политолога состояла в том, что в его гениальном труде все, что на самом деле делалось властями, было названо своими именами, без прикрас, и подано в предельно систематизированном виде. Он, наивный, ожидал от сильных мира сего благодарности. Вполне закономерно едва уцелел, а труд его относили к числу запрещенных еще лет триста. Так вот материалы следствия оказались чем-то вроде его "Государя", только применительно к реалиям гигантской послереволюционной державы в 20 - 30 годы ХХ столетия. На самом деле начальству нужно было именно это, хотя оно, возможно, и не осознавало этого в полной мере. Но, увидав уже первые протоколы, - осознало. Поощрило, похвалило и дало в помощь некоего Тугарина. Поначалу следователь был недоволен непрошеным помощником, но Вячеслав Андреевич, даром, что военный, оказался мужиком тихим, удобным и вовсе не пытался бороться за главенство. Зато его умение выбрать, рассортировать и систематизировать отдельные факты, собрать из них связный текст, объединенный общим смыслом, были просто поразительны. Обсудив положение, они единогласно решили, что результатом будут два документа: собственно "Дело" со всеми протоколами и подлинниками документов, а также "Аналитическая Записка" плод напряженнейшего совместного творчества двух людей, которые сознательно избегали расспрашивать друг друга о прошлом и фактах биографии. Книга получилась страшной. Против логики содержащейся в ней картины возразить было нечего.