Том Уикер - На арене со львами

Вслед за ним (и отнюдь не случайно) показания давал щуплый негр, который все время пугливо озирался по сторонам, точно бездомная кошка над блюдечком молока.

— На уборке картошки платят по доллару в час. А фермер предложил: «Давайте-ка сделаем по-другому — и вы кое-что заработаете». Он говорит: «Я вам буду платить семьдесят пять центов за час на прожитие». Ну, ладно. «И к концу работы, говорит, вы накопите по двадцать пять центов на каждый проработанный час». Он нам говорит: «К тому времени, как вам уезжать, денег у вас будут полны карманы». Прямо так и сказал. Только за полтора дня до конца уборки что-то где-то пошло на перекос. Ну, уволили нас, и ровнехонько ничего мы не скопили. Я остался без единого цента. И пришлось мне взять взаймы у единственного человека, которого я знал в городе, у парикмахера. Я отдал ему в заклад номера от моей машины, чтоб хоть на бензин хватило.

Этот свидетель привел свою жену, крупную женщину с кожей цвета темной бронзы, с пухлыми, обиженно сжатыми губами и крутыми бедрами. Андерсон спросил, приходилось ли ей целый день работать в поле, а потом, вернувшись домой, стряпать на всю семью.

— Я встаю в четыре, готовлю завтрак для всей семьи, а потом мы идем в поле. Когда солнце подымется высоко и станет жарко, нам положен отдых. Я тогда бегу домой за дочкой: она нам помогает, только больше восьми часов в день она работать не может. Ей всего четырнадцать сравнялось, а может, кто-нибудь где-нибудь сидит и подстерегает, какой я закон нарушила, или еще чего-нибудь придумает.

И довольно часто (причем, насколько было известно Моргану, без особых стараний) какой-нибудь корреспондент Асошиейтед Пресс отщелкивал удивительно удачные снимки. Такой вышла и фотография этой жалкой, измученной пары: на ее лице слабые следы былого возмущения, муж неловко сутулится, словно ожидая неизбежного удара, а меж этими скорбными фигурами — в первом ряду — представитель местной власти с толстенной сигарой в зубах, ощеренных в бездушной усмешке. На самом деле он и не слышал свидетеля, а просто усмехнулся какой-то остроте соседа. Но по фотографии об этом нельзя было догадаться, и на следующий день снимок этот появился на первых полосах газет по всей стране, потому что даже редакторы фотоотделов, как с неохотой признал Морган, не были настолько уж слепы, чтоб упустить эту драматическую группу, эти три лица человечества — алчность, упрямое мужество и безнадежность,— изваянные одним и тем же слепым и прихотливым скульптором.

В затхлом старинном зале продолжалось неторопливое чередование — фермер и батрак, общество и бездомный бродяга, эксплуатация и бесправие,— но драматичность нарастала и все чаще сверкали вспышки страсти и истины, и столько их было запечатлено фотокамерами или подхвачено радио и телевидением, что заседания комиссии внезапно стали настоящей сенсацией, словно новый спектакль на Бродвее. Но спектакль этот сначала привлек либералов, студентов, ученых и женщин. В длинных очередях, которые выстраивались теперь в коридоре перед дверьми тесного полуподвального зала, все чаще мелькали белые воротники церковнослужителей. А затем туда повалили все — от франтов в модных костюмах до битников. Иногда люди, которые ожидали снаружи, чтобы освободился хоть один стул, слышали взрыв аплодисментов или громкий стук председательского молотка. Гневные вопли владельца виноградников из Импэриал-Валли можно было прекрасно расслышать даже в коридоре. Адам Локлир представил доказательства, что этот человек тайно ввозил рабочих из Мексики и обращался с ними так, как будто они были его рабы. А тот заявил, что Адам украл у него конторские книги (Морган подозревал, что так оно и было).

— Отличный спектакль,— сказал однажды Моргану сенатор Джек Стайрон, когда они завтракали в столовой сената.

Стайрон славился уменьем улавливать самые слабые биения общественного пульса. Он был из тех сенаторов, которые при рассмотрении очередных ассигнований произносят громовую двухчасовую речь о неоправданной растрате общественных средств, фаворитизме и политической коррупции, а затем подают единственный голос против, прекрасно при этом зная, что утверждены эти ассигнования все равно будут, и не упуская случая под шумок исхлопотать кое-какие ассигнования на нужды собственного штата.

— Пожалуй, я дал маху,— сказал он Моргану.— Я мог бы войти в эту чертову Андерсонову комиссию, но не захотел. А теперь вот жалею — такая реклама по телевидению, и совершенно бесплатно! Но ведь он же не всерьез надумал обвинить Хинмена, а?

Интерес крупнейших газет по всей стране удвоился, утроился. Одиночество Моргана за столом для прессы кончилось, и он блаженствовал, далеко опередив запоздавших коллег, которые уже не могли сами наверстать упущенное и должны были, по освященной временем традиции, либо прибегать к измышлениям и брать нахрапом, либо просить его помощи. Требования телевидения, радио и крупных журналов настолько возросли, что Андерсон с великой неохотой пошел на то, о чем прежде не стал бы и помышлять — он пригласил Дэнни О'Коннора с Мэдисон-авеню, специалиста по связи с прессой и прочими «средствами массовой информации», как выразился О'Коннор: впервые в жизни Морган услышал это выражение именно тогда, от О'Коннора, одетого в серый костюм спортивного покроя с репсовым галстуком. Не скупясь на лесть, О'Коннор договорился с одной из местных телевизионных компаний о прямых передачах с каждого заседания — программы этой компании, длившиеся всего один час, смотрело множество домохозяек, скучающих над гладильной доской. Благодаря этому за какие-нибудь две недели лицо и голос Андерсона стали знакомыми и привычными для миллионов людей. К тому же — и без всяких стараний с чьей-либо стороны — он теперь ежевечерне фигурировал в передаче последних известий по всем телевизионным каналам. И (как завершающий штрих в этом сотворении политического образа) журнал «Тайм» приставил к нему репортера для подготовки статьи с его портретом на обложке. Морган знал, что опубликование такой статьи зависит от исхода столкновения Андерсона с Хинменом (если столкновение это произойдет).

— Когда интервьюирует «Тайм»,— сказал Андерсон Моргану,— ощущение такое, будто улегся в постель с гремучей змеей.

Заседания продолжались день за днем — бесконечная, гнетущая череда алчных стяжателей и их жертв. И уже чудилось (как думал в то время Морган), что эти хозяева и рабы скованы одной неразрывной цепью, зависят друг от друга. И словно в постановке какого-то гениального режиссера, изо дня в день в нужный психологический момент появлялся именно тот человек, посмотреть и послушать которого приходили простые, добропорядочные люди, почему-то привлекаемые зрелищем горя, зла и страданий беспомощных жертв. То шестнадцатилетний пуэрториканец с глазами темными, как вино, без всякого выражения, словно вознося молитву давно забытым богам, рассказывал, как он потребовал невыплаченные деньги, был арестован за бродяжничество, три недели просидел без суда в тюрьме, в вонючей камере с пьянчугами, ворами и другими преступниками, которые всячески над ним издевались. То отец, белый американец, давал показания о том, как его одиннадцатилетний сын умер в мучительных судорогах, потому что роса на полях была отравлена инсектицидной аэрозолью, а мальчик, который в последний раз ел сутки назад, высосал нектар из цветка. Естественно, фермер ничем не мог этого возместить, даже если бы существовал соответствующий закон.