User - i dfee46a8588517f8

Таким образом, в системе государственного управления со­существуют и борются две противоположные тенденции: поло­жительная и отрицательная селекция. Спрашивается: каковы итоги этой борьбы? В общей форме ответ можно свести к сле­дующему. До тех пор пока существующий строй не утратил полностью своих прогрессивных черт, обе тенденции более или менее уравновешивают друг друга, во всяком случае, губитель­ного перекоса в сторону отрицательной селекции не происходит. Картина резко меняется, когда режим исчерпывает себя. По­скольку он уже не может и не хочет двигаться вперед, компетент­ность и талант в управлении, столь необходимые раньше, стано­вятся не только ненужными, но и противопоказанными, так как назначение указанных качеств как раз и состоит в том, чтобы обеспечивать поступательное развитие. Так возникает синдром некомпетентности, который увеличивается в размерах по. прин­ципу зарастающего ряской пруда. Каждый день площадь зара­стания увеличивается вдвое. Поскольку исходная площадь за­растания мала, этот процесс долгое время кажется малоугро­жающим. Достаточно сказать, что перед последним днем, когда пруд должен полностью зарасти, он еще наполовину чист. Имен­но поэтому так неожиданно ошеломляющим было для совре­менников появление таких фигур во главе управления государст­вом, как Хвостов, Штюрмер, Протопопов.

В свете сказанного возникает вопрос: не была ли в таком случае гибель самодержавия всего-навсего таким актом само­разрушения, что для его ликвидации не требовалось никакой революции, ибо оно само себя ликвидировало? Вопрос этот тем более уместен, что у многих современников, под впечатлением легкости победы революции сложилось именно такое впечатле­ние. Вот наиболее характерное высказывание в этом плане: «Оно (самодержавие.— А. А.) отошло тихо, почти незаметно, без борьбы, не цепляясь за жизнь, даже не пытаясь сопротив­ляться смерти. Так умирают только очень старые, вконец исто­щенные организмы; они не больны, с ними ничего особенного не случилось, но организм износился, они уже жить неспособ­ны» 12.

Подобное утверждение неверно и как факт и как умозаклю­чение. Уже указывалось, что царь цеплялся за власть до послед­него и меньше всего хотел тихо и незаметно расстаться с жизнью самодержца ,3. Но главное в данном случае — в том, что приве­денное живописное сравнение царизма с дряхлым человеком, у которого иссякли все жизненные силы, служит доказательст­вом, как это ни странно звучит на первый взгляд, совершенно обратного вывода — самодержавие не могло рухнуть само по себе, оно погибло только благодаря революции.

Если вдуматься в смысл и значение всех приведенных в дан­ной работе фактов, характеризующих царизм в годы войны, то поражаешься совсем обратному: какую он проявил невероят­ную живучесть и сопротивляемость. Казалось, в том состоянии, в котором он пребывал, и в тех обстоятельствах, в которых очутился, если мерить мерками обычного житейского здравого смысла, то должен был самопроизвольно погибнуть по крайней мере где-то в середине 1915 г. Однако ничего подобного не произошло. И в феврале 1917 г. он исчез не сам по себе, а в результате революции, длившейся неделю, и если бы ее не было, продолжал бы жить и дальше.

Это не только конкретно-историческая, но и теоретическая истина, имеющая принципиальное значение, суть которой состо­ит в том, что любой политический режим, включая и абсолю­тизм, обладает, если так можно выразиться, иммунитетом про­тив саморазрушаемости. Объяснение этому явлению надо искать в том, что современное общество не может жить вне государства, если под этим разуметь жестко организованную, могуществен­ную и всестороннюю управляющую обществом систему, без функционирования которой не может отправляться производ­ственная и всякая иная деятельность общества, парализуется инфраструктура, возникает угроза наступления полного хаоса. В силу этого, как бы плохо машина управления ни работала, в ней заложены возможности частичной рецессии, обновления и укрепления ее отдельных звеньев вплоть до самых ответствен­ных. Эта рецессия не снимает вопроса об исторической обречен­ности и изжитости режима, но она вполне может обеспечить какое-то продление его жизни.

Поэтому вполне реальна ситуация, когда обреченный, каза­лось, строй на какое-то время снова выходит из кризиса или облегчает его. Скажем, если бы Февральская революция задер­жалась на несколько месяцев, а ее опередило успешное весеннее наступление, положение могло бы сильно измениться в пользу контрреволюции вообще, царизма в частности и. На базе этой победы он вполне мог бы и до некоторой степени оздоровить

себя, убрав, скажем, Протопоповых и заменив их кривошеиными, особенно если бы одновременно вызрел и совершился дворцовый переворот, что также было вполне возможно. К этому надо добавить угрозу пропуска наиболее благоприятного момента для революционного натиска со стороны революционных сил, момен­та, представляющего собой сложный комплекс одновременного совпадения ряда объективных и субъективных факторов, крайне невыгодных для режима и, наоборот, максимально благоприят­ных для его противников. Наступление вновь такого момента, как показывает исторический опыт, может затянуться на неопре­деленно долгое время, что также дает возможность вчера еще дышавшему на ладан режиму перевести дух и перегруппировать силы.

В этой связи необходимо остановиться на тезисе о доста­точности, подлинности Февральской революции и якобы ненужно­сти и даже антиреволюционности революции Октябрьской — тезисе, являвшемся главной и общей идеей кадетов, эсеров и меньшевиков, из которой они исходили во всех своих после­октябрьских писаниях и оценках. Конечная суть их сводилась к весьма простой формуле: Февральская революция — добро, Октябрьская — зло. Но даже Маклаков, вечный оппонент Ми­люкова справа, считавший ненужной не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию, воспринял эту идею весьма иро­нически, утверждая, конечно, по-своему, что Октябрьская рево­люция была результатом не злой воли большевиков, а истори­ческой закономерностью.

«В стране, столь насыщенной застарелой злобой, социаль­ной враждой, незабытыми старыми счетами мужика и помещика, народа и барина, в стране, политически и культурно отсталой,— писал он,— падение исторической власти, насильственное раз­рушение привычных государственных рамок и сдержек не могли не перевернуть общество до основания, не унести с собой всей старой России. Это было величайшей опасностью, но революцио­неры ее не боялись». И далее: «Без Октября дело пошло бы иначе, шаблонным порядком; связь с прошлым не была бы вовсе порвана. Несмотря на революцию, прошлое, хотя не сразу, пробилось бы даже через четыреххвостку. Не будь Октября, Февраль мог остаться сотрясением на поверхности». В конечном итоге он вызвал бы и подготовил реакцию. «И если бы эта реакция восстановила порядок, то преходящие беды Февраля скоро забылись бы, потомки могли бы действительно смотреть на Февраль как на начало лучшей эпохи. В России остались бы прежние классы, остался бы прежний социальный строй, могла бы быть парламентарная монархия или республика» |5.