Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том II

Такое поведение заставило немного покричать Парижан, чьи дома он уже опустошил. Те, у кого еще не достало мудрости признать ошибку, какую они совершили, подняв оружие против своего Государя, получили тогда время об этом призадуматься. Он вовсе не стал забавляться, однако и не развернул свои армии против Парижа, потому как мог погубить там свои войска, составлявшие все его богатство; итак, имея прямой интерес их оберегать, он их увел в сторону Корбея, совершенно подобно не захотев и его атаковать. Он удовольствовался разграблением равнины, и Двор, кого это касалось в первую голову, желая помешать ему и дальше продолжать враждебные действия, был вынужден дать ему еще сколько-то денег, дабы заставить его угомониться. Он сразу же согласился, при условии, что тот снимет осаду Этампа, веря, что когда Двор пойдет на эту уступку, ни у Герцога д'Орлеана, ни у Принца де Конде не найдется больше упреков к нему. В самом деле, так как он уже пытался оберегать свою репутацию от их нападок, обязывая их поверить, будто он хотел осадить Корбей, а затем и Мелен, дабы освободить Сену, ему казалось, что им будет больше нечего ему сказать, когда, вместо исполнения этих обещаний, он все-таки исполнит первое, а именно, заставит снять осаду, о какой я только что говорил. [91] Двор нашел очень жестким такое предложение после всего, что тот ему наобещал; нужно было не только снова давать ему деньги, но еще и отступать перед Этампом. Город был совершенно готов попасть в его руки, и его падение, может быть, способно было вынудить и Парижан вернуться к исполнению их долга, поскольку, наконец, они бы оказались зажаты со всех сторон — Король уже заблокировал их по трем направлениям, и лишь это оставалось у них свободным. Кроме того, нужен был только пример повиновения столицы, чтобы обязать все остальное Королевство ему последовать. Восстание по-прежнему удерживалось в Бордо, и хотя Его Величество повелел осадить его и с моря, и с суши, этот город, что никогда не обвиняли в чрезмерной преданности, настолько увяз в своем упорстве, что не было никакой видимой возможности вернуть его к послушанию, по меньшей мере, если не произойдет какого-нибудь грандиозного события. Однако, так как Короли, и даже самые могущественные, частенько бывают обязаны брать Совет у необходимости, надо было, чтобы Двор, несмотря на всю его досаду, подписался под условиями, навязанными ему Герцогом; итак, он снял осаду Этампа; это обстоятельство сделало врагов Его Величества столь дерзкими, что они обратились к нему с предложениями по заключению мира; ни больше, ни меньше, как если бы он был их подданным, а они его Государями.

Возвращение Кардинала во Францию вопреки обещаниям, данным им Королевой, послужило им предлогом для дальнейшего пренебрежения их долгом. Парламент, казалось бы, обязанный быть более сдержанным, чем все остальные, поскольку он претендовал в некоторых обстоятельствах быть как бы посредником между Королем и его народом, первый указал им дорогу; вместо того, чтобы призвать их вернуться к исполнению долга, он по-прежнему продолжал свои ассамблеи. Он даже осмелился на одной из них вынудить их поклясться в том, что они никогда не пойдут на мир с Его Величеством, пока [92] он не выгонит Кардинала. Его Преосвященство пожаловался на это Коадъютору, кто обещал ему несколько иное поведение этого Корпуса. Он же обещал со своей стороны, и с лучшими намерениями, чем в предыдущих ситуациях, раздобыть ему шапку Кардинала в вознаграждение; это даже было исполнено в начале года; но, наконец, этот Министр признал, что тот задумал с ним поиграть; он притаился со своей стороны, чтобы поймать его в нужное время и в удобном месте. Парламент, вот так взбудораженный этим Прелатом, наполненным исключительно притворством, а с другой стороны и сам всегда слишком предрасположенный сеять смуту в Государстве, поступал так, что напрасно некоторые по-доброму настроенные особы предлагали передышку, чтобы примирить полюбовно распри, раздиравшие души на протяжении столького времени. Напрасно даже собиралась конференция между двумя партиями; Депутаты Принцев и Парламента снова требовали изгнания Кардинала от Двора; Кардинал де Рец, всегда желавший, чтобы это могло осуществиться, желал этого еще более страстно, чем никогда, поскольку ему казалось, если такое удастся, место Министра не могло больше от него ускользнуть, теперь, когда блеск его нового достоинства прибавлял новое сияние доброму мнению, какое он, естественно, имел о самом себе. Наконец, положение обострилось более, чем когда-либо; Двор решил предпринять новое усилие, чтобы привести своих врагов к повиновению; он заложил у Швейцарцев драгоценности Короны, набрал вновь мобилизованных и, отправив их в гарнизоны, вывел оттуда войска, что там находились, потому что они были уже дисциплинированы. Армия Короля оказалась таким образом увеличенной, а силы Принца де Конде, напротив, таяли день ото дня, потому что Парижане, уже снабдившие его столькими деньгами, не желали ему больше ничего давать; в результате одна Армия столь превзошла другую, что принудила ее прятаться перед собой. Принц де Конде, не [93] привыкший получать отпор, снова предложил вызвать Герцога де Лорена, из страха быть обязанным отступать, когда он поведет кампанию. Но Парижане так дурно к этому отнеслись, что ни за что не захотели с ним согласиться. На самом деле, кроме всего, что я рассказал, только от этого Герцога зависело, прежде чем уйти, полностью разгромить Виконта де Тюренна после снятия осады Этампа. Королевские войска были обязаны пойти против него, поскольку он еще не покинул окрестности Корбея, и он запер их между реками Сеной и…, где они едва не погибли от крайней нужды; потому Виконт де Тюренн был приведен в такое состояние, что вскоре он был бы вынужден явиться к нему, так сказать, с веревкой на шее, если бы тот сам не предоставил ему средства спастись, Тот сделал вид, будто не придает никакого значения, что он наводил мост, дабы спастись в Мелене, где командовал Граф де Монба; итак, он позволил ему ускользнуть, по правде, не устраивая ему никакого золотого моста, как говаривали прежде, когда находили некстати преследовать неприятеля, из страха, как бы отчаяние не толкнуло его на действия, от каких сам окажешься в незавидном положении, но попросту приняв золото, чтобы позволить ему достроить мост. Действительно, заявляют, будто Двор в третий раз дал ему денег, лишь бы развязать себе руки.

Непомерные запросы Парламента отодвинули мир еще дальше, чем прежде; те, кто желал его от всего сердца, старались настроить Месье Принца против него и против Парижан из-за полученного им отказа вернуть Герцога де Лорена. Этот Принц был достаточно расположен к подобному отношению сам, потому как ему, естественно, не нравилось, когда противились его воле. К тому же он видел, как этот народ, казалось, утратил кое-что из того уважения, каким он пользовался у него прежде, потому как то, что он предпринимал, далеко не всегда увенчивалось успехом, отвечавшим его надеждам; итак, выехав из его города, после обмена [94] несколькими словами с этим народом, он отправился брать Сен-Дени, чей гарнизон его не устраивал. Это была не единственная вещь, заставлявшая население страдать и роптать на него. Так как ему нечем было платить своим войскам, он был обязан частенько притворяться; будто не видит, что они проделывали; они безнаказанно грабили повсюду, где находились; таким образом, все пригороды Парижа, вызывавшие прежде восхищение их богатством и плодородием, представляли ныне печальный пример ужаса, что война обычно приносит с собой. Не было конца землям, что никто уже больше не обрабатывал, а еще более прискорбно, когда солдаты не находили больше обитателей в каком-либо месте; они тут же рушили дома и рубили под корень деревья. Наконец, опустошение не могло быть более огромным, чем оно было на всех полях, и так как все знали, что только Принц был тому виной, никого больше и не осуждали, кроме него. Мадемуазель единственная предохраняла его до сих пор от гнева этого народа, кто давно бы уже его бросил, если бы по ее мольбам его не поддерживал Герцог д'Орлеан. Принц, понимая, в каком он оказался положении, начал раскаиваться, что так далеко зашел в своем бунте. Да ему и не понадобилось особенно много времени, чтобы признать, на какие трудности обречен подданный, захотевший поднять оружие против своего Государя. Итак, не спалось ему больше в покое под сенью его лавров, и хотя он часто слышал, что молния никогда не ударяет в них, он не ощущал себя настолько в безопасности, будь он весь ими покрыт, чтобы его не мучило беспокойство о будущем. Король не только овладел уже всем его достоянием, но еще и повелел объявить его виновным в оскорблении Величества; итак, он не видел больше для себя иной двери, чтобы выбраться из этого лабиринта, кроме той, какую искал Коннетабль де Бурбон после своего восстания. Это была странная крайность для Принца, кто стал восторгом всей Франции и ужасом всех ее врагов. Но так как не было больше [96] средства отречься от самого себя после того, что натворил, он послал к Эрцгерцогу, дабы узнать у него, какую партию ему будет угодно принять в случае, когда он будет вынужден выехать из Королевства.