Василь Гигевич - Гуманоиды: Прямой контакт

Не выдерживаю:

— Можешь спокойнее?.. Лодку перевернешь.

— Ты уж лучше помолчи, рыбачок, катушку в воде теряющий. На боль­шее ты не способен. Не учи ученого. Разберусь и без твоих советов.

Что ж, терплю, молчу...

Вытягивает он подлещиков граммов по двести, называет их лещами. Под­ведя подлещика к лодке, вытаскивает из воды — рыба на удивление спокойно дается ему в руки, словно ручная... Вижу в темноте, как чистым золотом горят круглые немигающие глазки рыбы. Вижу серебряную чешую. Брат снимает подлещика с крючка и, форсисто подкинув вверх, бросает в садок, качающий­ся возле борта лодки. Как нарочно это делает, ведь у меня не клюет.

Хоть и темно, но чувствую, что откуда-то появляется жаба, на грудь взбирается и начинает душить, душить, вынуждает меня шептать очередному подлещику: «Да выплюнь ты червя того, выплюнь... Неужели тебе мало каши гороховой?»

Не одного хорошего человека эта жаба придушила. Бывает, как привяжет­ся, так и не отпускает, и тогда уже от человека ничего путного не остается, только одна тень, которая без толку топчет землю...

На лещей мы начали ездить только этим летом, до сих пор брат карасей ловил на закидуху — граммов по сто-двести, их он называет карасищами...

— Тебе, может, подсачек дать? — спрашиваю.

— Не надо мне твой подсачек. Я его рукой возьму. Вот так вот... Ты лучше за своей катушкой смотри, — отвечает он.

Молчу...

Где-то в два часа ночи брат обрадованно шепчет:

— Есть. И приличный, как поросенок.

И руками машет — леску вытягивает.

— Ты хоть леску в воду опускай, «бороду» сделаешь, до рассвета не рас­путаешь, — говорю.

— Обойдусь и без твоих советов, рыбачок...

Метрах в двадцати от лодки появляется волна — это брат рыбину тянет. И действительно, это его вечер, и ночь его... Огромного леща тащит. И чем ближе к лодке, тем больше тревожится лещ, близкую беду чует — «разгу­ливать» начинает слева направо... Но ведь и брат не промах, тащит и тащит леща, бормоча одно и то же, как пьяный:

— Хор-роший лещ! Такого я еще не тянул. Хор-рошиий.

— Подсачек дать? — спрашиваю.

— Не нужно. Я его из воды поднимать не буду. В воде возьму, вот так, рукой.

Брат нагибается к борту лодки, тянет руку к голове огромного, килограм­ма на три, леща.

А тем временем лещ, увидев руку брата, понимает, что к нему не просто пальцы тянутся, а смерть приближается из иного мира. Он резко разворачи­вается гибким телом, легонько, словно гнилую нитку, обрывает поводок с леской и исчезает — возвращается к своей лещихе, без которой не представ­ляет жизни...

Открыв рот, брат так и застыл с протянутой к воде рукой — хоть с него памятник ваяй, в центре города выставляй и выбивай надпись: «Рыбак, леща проворонивший... »

На брата смотрю, в глаза его. Они у него теперь, как у того подлещика, которого недавно из воды вытаскивал, — круглые-круглые... И — немигаю­щие, конечно же...

И вот, наконец, говорю о том, о чем до сих пор молчал, терпел:

— Ну что, довыпендривался?.. Подса-ачек ему не надо... Руко-ой возь­му, — сладеньким голоском передразниваю. — Тебе не лещей ловить, а кара­сей болотных на закидуху таскать... Тебе только ершей сопливых ловить, на них ты спец. Ду-урила!..

Брат вздыхает, потом выдыхает из себя воздух и как-то, до сих пор не слышал ни разу, тихо, жалобно выводит:

— Хороший был лещ. Килограммов пять, не меньше. Такой поводок обо­рвать — запросто! Никогда бы не подумал, что у него такая силища...

Я сидел на стуле и, хотя глаза были закрыты, все видел...

Этот вечер не твой,

Эта ночь не моя...

8

... И спросил я у Лупоглазого о самом главном, что тревожило, не давало покоя:

— А вы как относитесь к смерти?

Думал, что он снова лапкой махнет и об очередном этапе развития начнет рассказывать. Но — нет... Уставился на меня молча, видимо, думал, как бы подоходчивее втолковать.

И вдруг начал:

— Чтобы представлять, что такое смерть, нужно хорошо знать, что такое жизнь. Вот скажи, что есть жизнь?

Недаром долго молчал Лупоглазый. Хотя я человек и умный, но от неожи­данности руками развел:

— Как тебе сказать... О какой жизни ты спрашиваешь?

— О вашей, конечно, земной.

Сразу же мне представилась Земля, покрытая дымкой облаков. Неторо­пливо вращается она вокруг своей наклонной оси и кружится вокруг своего целебного светила. И попытался я представить не человеческую жизнь, а эту уйму неимоверно подвижного и неподвижного, крикливого и безголосого, крошечного, что только через микроскоп увидишь, а также — огромного, гоняющегося друг за другом, живущего только за счет другого, сплетенного друг с другом и переходящего из одного в другое, появляющегося из безвест­ности, погибающего и мгновенно восстанавливающегося...

И как же ему, Лупоглазому, рассказать об этой тайне и загадке, что всю Землю пронизывают, начиная с глубин морских и заканчивая небесными высями?..

Я умолк ненадолго, но Лупоглазый начал мне наводочки делать:

— Ваши великие пророки и предсказатели говорили...

— А, знаю, о ком ты... Нострадамус и баба Ванга...

— Да не-ет... — перебил меня Лупоглазый. — У вас были другие, те, которые о деньгах и прибыли писали. Когда-то Маркс и Энгельс все пред­сказали.

Я смотрел на него, вытаращив глаза. Сказал только:

— У нас же их, как ты говоришь, на историческую свалку выбросили.

— Напрасно, напрасно... Еще не раз вы будете вытаскивать их из той свалки. Так вот, один из них сказал, что жизнь — способ существования бел­ковых тел, борьба за выживание правит всем... Ты знаешь об этом?

— Учили раньше, — проговорил я, прижатый фактами. — Но это было давно. Сейчас у нас столько новостей в стоканальным телевизоре, в том же интернете столько разных мнений, что и не знаешь, кто кем правит.

— Ну, так я тебе подскажу... В свете учения ваших пророков все пробле­мы смерти решаются просто: есть борьба за выживание белковых соедине­ний — одно погибает, тут же появляется новое... Есть такая форма существо­вания белковых соединений. Только и всего. Понимаешь?

Или хитрил он, или ничего не понимал. Я сразу же пошел в наступ­ление:

— За другие белковые тела не могу ручаться, но я, человек, — и в горячке кулаком себя в грудь стукнул, — чувствую, что в момент смерти что-то про­исходит. Какая-то тайна тут есть. Поэтому мы и боимся смерти. Все живое боится смерти... На этом ужасе, может, наша жизнь и держится. На нем, а не на какой-то твоей борьбе. И мудрость народная сводится к тому, чтобы люди не боялись смерти. Что-то тайное есть у людей, то, что важнее борьбы, важ­нее смерти... Обо всем этом поэты говорят... Понимаешь, о чем речь?

— Ха-ха, нашел кого слушать, поэтов малообразованных... Что они знают, твои поэты? — Лупоглазенький со стула поднялся и стал ходить передо мной взад-вперед. Как лектор какой. Глядя на меня узкими немигающими глазка­ми, он говорил: — Вы еще не доросли до понимания истинной сущности. Что ж, вижу, ты человек разумный, поэтому немного и приоткрою тебе, как ты говоришь, скрытую от живых тайну. Наши ученые узнали, что дело не в белковых телах, здесь все сложнее. Белки и все остальное, что вы называете живым веществом, это только вершина айсберга. Вглубь, вглубь материи мы заглянули, туда, где кварки находятся, где глюоны. И что же мы там нашли, как думаешь, человек умный и сообразительный?