Василь Гигевич - Гуманоиды: Прямой контакт

Выплываем. Брат орлом сидит на матрасе, на волнистое озеро смотрит. И вдруг вспоминаю: а каша?.. Каша в ведре так и осталась возле машины.

— Болван! — заводится брат. — Вечно у тебя порядка нет никакого! Вечно ты все забываешь. Темнеть скоро начнет.

Возвращаемся. Беру кашу. Снова выплываем. Скрипят весла. Сижу спи­ной вперед и ничего не вижу, брат, как полководец, командует, рукой то впра­во, то влево показывает. Выгребаю веслами и все поглядываю на слишком уж худое лицо брата. Операция на сердце просто так не проходит. И страшен, страшен он вечером, когда устает.

К кольям подплываем, когда золотистое солнце касается воды. А работы еще — непочатый край, как мать когда-то говорила... Надо катушку липкой лентой к колу прикрепить, нужно жилку с резинкой отвести от кола метров на сто, не меньше, так как лещ — осторожный, так просто его не возьмешь... Там же, на конце резинки, грузило с поплавком нужно в воду опустить. Назад к катушке вернуться и, зацепив за крайние крючки пластмассовые поплавки, опустить их в воду — резинка тут же потянет поплавки туда, где будем кор­мить рыбу.

Опять надо отплывать от кола и плыть к поплавкам и кормить, кормить лещей, которые где-то там, под волнистой водой, плавают парами от берега к берегу. Лещи почему-то парами плавают... И снова к колу нужно плыть, юрких червей на крючки цеплять, колокольчик звонкий к леске крепить. Это все — работа с одной катушкой. А таких сегодня три. А еще ветерок легкий лодку постоянно качает, относит в сторону. А брат командует, подгоняет... Спина мокрая.

Когда третью катушку привязываю к колу, в спешке, одной рукой дер­жась за него, неожиданно чувствую, что она выскальзывает из пальцев и в воду — бултых...

Лучше бы я сам туда бултыхнулся.

— Болван! — кричит брат. Лучше бы он мне пощечину влепил. Брат отво­рачивается и уже глуховато жалуется не мне, а тому, кто все это громадное и безграничное создал и теперь, наверное, сверху на свое творенье с ухмы­лочкой смотрит. — Такая катушка, еще советская, не сегодняшняя китайская подделка... Лески-кобры сто метров, резинки двадцать... Крючков пять штук, японских... поводки, вертлюжки... Целый вечер угробил... Червяков накопай! Каши навари!.. А-а, что ему, на все готовенькое прикатил... Тот раз подсачек утопил, на этот...

Вот тебе и на... Я думал, что ему одолжение делаю, вывозя на рыбалку, а оказывается...

Но терплю, молчу как проклятый.

Раздеваюсь и, чтобы лодку не опрокинуть, погружаюсь в воду осторож­но. А иначе будет, как с другом, который хвастался, что его гены пальцем не прикроешь...

Тот как следует к рыбалке подготовился. Сапоги с широкими голенищами на ноги натянул. Зачем они ему понадобились среди лета? Бинокль цейсовский, дорогой, на шею нацепил. Видимо, щуку в воде хотел рассмотреть. Нож-финку в кожаном чехле к поясу прикрепил. Все сделал по-хозяйски, как дед его делал, который лошадей и овец разводил.

Мы резиновую лодку накачали, друга в нее посадили, весла в руки дали, спиннинг сбоку — плыви, родимый, гениальный ты наш...

Он считал себя во всех делах гениальным, даже в тех, в которых ничего не смыслил.

И поплыл. Да не к камышу гибкому, где щука прячется, а почему-то на середину озера. Заплыл. Смотрим: поднялся в лодке, как памятник на город­ской площади, возвысился и спиннингом махнул, отчаянный...

И тут спиннинг в одну сторону полетел, он — в другую. Перевернутая лодка сверху его накрыла. Плавать друг не умел, интеллигент несчастный, руками и ногами по воде молотит:

— Базыль! Базыль!..

Думали сначала — десятикилограммовая щука его на дно тянет.

Японский сапог, когда он ногами молотил, в воду навечно канул. Спин­нинг не нашли. О бинокле и говорить нечего... Едва откачали.

Потом уже, на берегу, я сказал:

— Ну что, гениальный ты наш, не тебя нам жалко, а гены твои, еще немного — и они навечно в воде остались бы...

Так же, как катушка, — пытаюсь нырнуть, чтобы найти ее.

Ох, какая холодная и неприятная вода! Да и глубина — метра три, не меньше, не зря пятиметровые колья вырубали. Пока руками дно достаю, уже в ушах начинает звенеть, и глаза, чувствую, как у леща, на лоб лезут. Опускаю руку в ил. Он мягкий, как пух. Где ты в нем катушку найдешь... Гори она огнем... Как пробка выскакиваю на поверхность, хватаю ртом воздух. И как там, в этом иле, лещи живут?

— Ну, что? — спрашивает брат.

— Ил там. Не найдешь, — отвечаю и осторожно забираюсь в лодку, угро­жающе кренящуюся от каждого моего движения.

— Ладно, — примирительно говорит брат, — на одну буду ловить. На работе магнит возьму. В следующий раз мы ее магнитом найдем. Червей подавай, простофиля.

Терплю, молчу.

Незаметно землю окутывает темнота. Слабые волны ритмично качают лодку, привязанную к кольям. Комарье проклятое ветер унес к прибрежным кустам — тихо, чисто вокруг, и может, поэтому заботы ежедневные выве­триваются из души. Из-за невысоких туч показывается месяц и сразу же появляется подвижная серебряная полоса воды — тянется к далекому берегу. Там кто-то развел костер, и как бывает в таких случаях, кажется, что там, откуда доносятся незнакомые голоса, слышится звонкий женский смех и даже песня — не эстрадно-блатная, нет... — кажется, что там и счастье твое...

И такое ощущение, что не на рыбалке мы, не на воде озерной, а в каком-то другом загадочном мире. И только сейчас понимать начинаю, что все мои знания, услышанные от учителей и в книгах вычитанные, — не верны, что мир совсем по-другому устроен.

Я смотрю на воду тихую, на не совсем черное облачное небо, где звезд не видно, и вспоминаю строки из стихотворения поэтессы, преждевременно ушедшей из жизни:

Этот вечер не твой,

Эта ночь не моя,

Ты не будешь со мной,

Я не буду твоя...

Как и многие поэтессы, она была несчастна. Ей хотелось того чистого и светлого чувства, без которого трудно, а то и невозможно жить, и поэтому она...

Поэты вообще несчастные, счастливых, пожалуй, и не бывает, так как чувствуют каждым нервом великую тайну, окружающую человека. Эта тайна окутывает все живое. Осторожным словом поэты стремятся рассказать умным, образованным людям об этой тайне, которую никакими формулами, никакими законами постичь нельзя и без ощущения которой человек, видимо, не может жить.

...Многое могут политики, но они бессильны перед даром поэтов пред­видеть будущее.

...Ведь, как сказано в одной книге, сначала было слово, и знают политики, что только через слово можно познать истину, и тогда уже — горе, горе будет политикам...

И еще я думал...

А у брата между тем клев начался.

— Есть...

И машет руками так, что лодка ходит ходуном — вытягивает стометро­вую леску, тянет торопливо, будто эта рыба — последняя в его жизни.