Василь Гигевич - Гуманоиды: Прямой контакт

И еще я подумал...

Если гуманоиды научились сами себя выращивать в колбах, на лекарства пускают стволовые клетки, значит, они и растения генетически подправили, и рыбы, что в подземных корытах плавают, также модифицированные. И может, поэтому в магазинах их я никаких продуктов не видел — тубы сплошные с кашами и пюре, как у космонавтов, и в них неизвестно что намешано...

Хотя кому что намешано: одним булки с финиками и оливками, а дру­гим — шиш из газов и воздуха...

Да и с натуралами Лупоглазенький темнил, лгал мне, лапшу на уши вешал. Может, и правда, — жили на Дзете натуралы, которых Лупоглазенький каленым железом выжигал, но, как он сам проговорился, была у них и элита, которой не вживлялись чипы. Может, представители этой элиты и встречали меня, и очень удивлялись, когда увидели. Может, за теми засекре­ченными вывесками на вершинах пирамид и скрывалась элита, правящая Дзетой?.. Там и прятались гуманоиды, заглянувшие через клонирование в вечность?

Не все так просто на этой Дзете... А спрашивать об их проблемах у Лупоглазенького не хотелось — у меня своих земных хватает... Да и что он мог мне ответить?..

Что для чистоты экспериментов над чипами и суперкомпьютером нужно вести контроль — так это не только мне понятно, но и последнему дураку... А контроль тот, видимо, позволено вести элите. Кому же еще?..

Для кого-то на полях колосится пшеница, для кого-то вызревает золоти­стая кукуруза...

И снова и снова во мне билось: кому булки, а кому — шиш из газов и воздуха...

Темнил, темнил Лупоглазый: об одном говорил, философствовал, думал о другом, а на деле происходило третье...

Но, скажу я вам, — и на Земле что-то подобное начало твориться. Как признавалась мне одна красавица, когда мы с ней в кровати лежали: ты никог­да не узнаешь, о чем думает женщина, которая рядом с тобой живет годами... Я, услышав эти слова, чуть голый с кровати не вскочил.

— Как это может быть?! — завопил. — Ты же только что говорила о веч­ной любви...

— А вот так и может быть, — ответила она мне с улыбкой. — Ты сам подумай, какой бы ужасной была жизнь, если бы мы знали, что думает дру­гой... А потому гадай, страдай ежедневно...

И сразу же — поверите ли, засмеялась, обняла меня...

Застонал я с горя, посмотрел на нее и в отчаянии чуть не заплакал...

Женщины, женщины... Может, и действительно, вы — умнее нас, муж­чин, вечно правду-матку в глаза режете?..

Я и по сей день не знаю, хорошо это или плохо, что мы друг друга до конца не можем узнать... Тайнами, тайнами мы окутаны...

А может, и правда — настало новое время, новая эпоха, когда грамотный человек наловчился за словом скрывать свои мысли и чувства? Не только политики, когда между собой беседуют, скрывая от людей свои мысли, но и люди, прогрессом охваченные...

Скажите, за что ухватиться человеку, если слово становится разменной монетой? Может, все наши беды из-за того, что говорим одно, а думаем совсем другое?..

Но, пожалуй, еще большие беды начнутся, когда через чипы кто-то будет читать наши мысли.

Много, много о чем мне думалось.

И еще одно неясное тревожило меня. Пока я и сам не мог понять что именно, но ощущение тревоги не покидало ни на минуту.

А потом снова открылась невидимая дверь, снова Лупоглазенькая вкатила в мою комнату кресло-лежанку. Пригласила лечь. Я осмотрел ее с головы до ног — она была без одежды, как и Лупоглазенький.

И сказал:

— Нет.

Она удивилась. Затем прозвучал ее голос:

— Нынче метиска будет. Покажет танец живота и все такое...

— Нет, — повторил я и подумал: «Ты лучше эту метиску Лупоглазенькому подсунь. Вот испуг будет, заикой станет до конца дней своих».

Лупоглазенькая кресло-лежанку выкатила из комнаты. Я остался.

И нашло, накатило на меня... После того, что увидел и услышал, в моей душе появилось отчаяние. И снова я столкнулся с тем, с чем, видимо, время от времени сталкивается каждый человек — с мрачным одиночеством, когда все, чем жил до сих пор, чем спасал свою душу, кажется пустым, ничтожным, и, словно поглощенный огромной морской волной, начинаешь задыхаться и не знаешь куда податься.

О-о, как жаль человека в такие минуты! И хорошо, если найдется близ­кая душа, утешит и пожалеет тебя. Не обвинит, не упрекнет, а всего лишь — пожалеет...

Я закрыл глаза и словно сквозь белый туман увидел...

...Увидел лесную дорогу, а по ней, колеистой, — катит легковушка. Вечере­ет... Золотистое солнце сквозь сосны слепит глаза. Я за рулем сижу, а рядом мой брат руки потирает: «Ну, нынче, я тебе обещаю — клев бу-у-дет!.. Я душой чую». Такой же горячий, дай волю — впереди легковушки помчится к лесному озеру.

В окно машины волнами льется сладкий лесной аромат, в котором сли­лись запах смолы-живицы, земляники, прозрачной воды в колее, далекое, едва уловимое благоухание багульника. И еще над всеми запахами трав цар­ствует дух чего-то — того давнего, полузабытого, что так остро ощущалось в детстве, вытягивало из дома и вынуждало голодными глазами вглядываться туда, за выгон, где текла речушка, за которой высился нерушимой стеной лес, куда дороги вели — аж на самый край света...

Сзади, из багажника, такими же волнами накатывает сладкий запах горо­ховой каши в ведре. Ею можно накормить роту солдат, а брат только лещам ее приготовил.

Машину нужно вести осторожно, в любой миг можешь днищем на белый песок сесть или корягу подцепить. Их здесь хватает — и еловые, и сосно­вые — всю дорогу переплели... Уже полчаса катим, и кажется, что городов нигде нет, и деревень нет, а везде, куда ни приедешь, будет лес, лес, лес...

Наконец выезжаем на чистый берег небольшого озера. Справа и слева — тростник в воде зеленеет, с шумом под ветром изгибается. Брат выскакивает из машины и, взглянув на волнистую поверхность, еще более радостно, чем преж­де, вопит: «Отлично! Сегодня никого нет. И колья в воде стоят нетронутые».

Конечно, не много найдется дураков, чтобы за две сотни верст в глухо­мань переться, где комарья полно...

— Давай, шевелись, — торопит брат. Открывает багажник, достает ведро с еще теплой гороховой кашей и говорит: — Я сегодня на две катушки ловить буду. Зада-ам ему!..

Вытаскиваю из багажника резиновую лодку, начинаю накачивать ее насо­сом. Брат вываливает на полиэтиленовый мешок кашу и смешивает ее с пере­тертыми семечками подсолнечника. И такой сладкий аромат доносится от той каши, что не сдерживаюсь, подхожу.

— Ты что — не ел сегодня? — спрашивает брат. — Ну, хватит, хватит. Лещам не останется.

Большие круглые комья перетертой с семечками каши снова укладыва­ются в ведро, надутая лодка подносится к воде и в нее загружается все, без чего леща не возьмешь: банки с юркими червями, три катушки. Но не забыть бы подсачек новенький, еще не опробованный, садок для рыбы, фонарики на светодиодах, которые на голову вешаются, как у шахтеров... Что еще?.. А-а, чуть не забыл... А грузила, а ленту липкую, чтобы катушки к кольям привя­зать, а накомарники на всякий случай... А плащи, если ветер нагонит дождь. А надувной матрас, чтобы брата усадить по-царски...