Dzairs Anabis - Любви О. Музыкальные экспозиции

Пётр встал, зашёл в комнату, присел на тахту.

– Ну как, норм?

– Очень, – отвечает жена, – очень норм.

Пётр видит, что норм. Гладит её по бигудям.

– Молодец, – говорит, – ты у меня. Ну, лежи. Ща усё будет.

Жена лежит. Ответственная. Размышляет, как дитё назвать.

Пётр возвращается на кухню, а там Павел. Павел разлил уже. Закусили, вздохнули. Павел встал, обувается.

– Ты чо это удумал? – возмущается Пётр. – Никак уходишь?

– Дак, я это! – Павел на бутылку кивает. – Я не того. Ты не подумай!

Пётр кивает согласно: «Ага! Ну, давай».

Павел уходит до магазина. Жена лежит. Пётр сидит. Кошка носится. Синица бельё пачкает.

Пётр пишет стихи на пачке беломора. Жена эротически стонет с тахты, старательно копируя успешных в этом деле актрис. Но получается трагично и патетично. Пётр плачет.

Звонит телефон. Потому что за него уплочено.

– Алло! – говорит Пётр. Потом берёт трубку и повторяет в неё.

Это звонит тётя Зина. У неё язык зачесался. Пётр спрашивает у неё подробности зачатия. Тётя Зина рассказывает, и Пётр снова плачет. Жена эротически постанывает с тахты.

Тут приходит Павел. Достаёт две. Закусили.

– А ты чо тут? – Павел расстроен, что Пётр плачет. Пётр протягивает ему пачку беломора, и Павел читает стих. Павел плачет.

– Может, Павликом назовём? – кричит жена с тахты.

– Или Петром! – восклицает Павел. Опрокидывают по две. За Павлика и за Петра. Потом затягивают про ворона, да про берёзки. Жена эротически подвывает, теребя бигуди.

– Пора! – вздыхает Пётр. Павел встаёт, стягивает штаны. В дверь звонят.

Пётр открывает дверь. Там Глеб с портвейном. Глеб тонко и пронзительно кричит.

– Вы тут чо? – спрашивает Глеб. Пётр показывает ему на Павла. У Павла стянуты до колена штаны. Между ног у Павла темно и что-то происходит.

Потом Пётр заводит Глеба в комнату и показывает жену на тахте. Жена Петра лежит вся раскидавшаяся и эротически стонет.

– Понятно, – говорит Глеб. А потом добавляет, – ну надо того? Раз такое дело…

Все идут на кухню, опрокидывают, закусывают.

За окном наступает вечер. Синица крайне плохо себя ведёт на развешанном белье. Кошка носится. Все понимают, что она сумасшедшая.

– Давай, пока не это самое, – просит Пётр Павла. Глеб массирует Павлу плечи и сбрызгивает снизу одеколоном. Павел стонет. Жена Петра эротически вторит ему с тахты.

– Чо-т накурено, – говорит Глеб и открывает форточку. На кухню тут же залетают запахи весны, хлеба и соснового бора. Что-то шумит. Глеб смотрит, как носится по двору сумасшедшая кошка. Влево, вправо, влево, вправо.

– Не, не. Ты вот этим сюда. Ну. А если так? Давай. Чо говоришь? А с другой стороны? – доносятся голоса из комнаты. Тахта поскрипывает. Жена эротически постанывает. Пётр плачет. Павел плачет.

Глеб задумчиво протягивает руку и берёт пачку беломора. Читает стихи Петра. В голове у него всё становится ясно. Глеб плачет.

Мужики возвращаются. Все взмыленные. Налили, опрокинули, закусили. Пётр открывает холодильник и кричит в него: «Ау?»

В дверь звонят долго и настойчиво.

Пётр открывает. Там жена Павла.

– Павел! – зовёт она.

– Да ты зайди, чо уж, – бормочет Пётр. Павел плачет. Все понимают, что это неспроста. Жена Павла мнётся и отнекивается. Но слышит эротические стоны жены Петра и заходит, влекомая любопытством. Жена Петра лежит на тахте.

– Ого! – восхищается жена Павла. – Так вы тут это самое?

– Ну, типа того, ага, – смущается Пётр. Жене Павла наливают. Чокаются, опрокидывают, закусывают.

– Я тоже хочу! – умоляет жена Павла всех присутствующих. – Ребёночка бы…

Она идёт в комнату и ложится на пол, потому что на тахте занято.

Пётр вздыхает и разливает по полста. Глеб ещё раз, теперь вслух, читает стих с пачки беломора. Все плачут. Жёны эротически постанывают. Синица умерщвляет себя. Кошка бесноватая.

Налетевший свежий ветерок кудрявит лохмы Петра, и начинает пахнуть свежепоструганной морквой. Глеб идёт и делает всем детей.

В трубке телефона, брошенной возле аппарата, бубнит что-то голос тёти Зины.

Солнечные лучики мельтешили по столу, оставляя тёплые канавки на пыльной поверхности. Я сдул коричневую корочку с горячего чая и улыбнулся. Скоро должна была прийти Милая, и я нежил себя на кухне заслуженным отдыхом, листая жёлтую прессу и слегка покачиваясь туда-сюда на скрипучей табуретке.

Было раннее утро. То время, когда звонкое комарьё уже притомилось, но голоса автомобилей ещё не успели ворваться в прелые опочивальни сквозь робкие занавеси. Немолодой попугай в клетке нервно и методично вертел головой в разные стороны, беспрестанно пшикая, скрипя и волнуясь.

Сегодня Милая припозднилась. Минутная стрелка дёрнулась уже в самые верха, но вдруг испугалась чего-то и застыла, неровно подрагивая между отколотой временем пластинкой, отмечающей без четверти десять, и уверенной утренней десяткой. Это с ней бывает. Завод, знаете ли, барахлит.

Милая казалась какой-то взволнованной. Она звонко защебетала, и из её песни я понял, к своему неудовольствию, что мне буквально катастрофически необходимо срочно пройтись с ней в какой-то недавно открывшийся для посещения парк.

Я покашлял и пропел было в ответ, что не совсем уверен… Но увидел в её глазах такую неподдельную решимость, что без отлагательств натянул шляпу, перчатки, схватил трость и спустя три минуты (точнее не скажу, потому что в часах кончился завод) стоял у двери во всей готовности. Вот уж чего нельзя было сказать о Милой, что она может дозволить кому бы то ни было пренебречь её пожеланиями.

Влекомый своей дражащей половинкой, я прошёл несколько кварталов, успев раскланяться с десятком прохожих. Получил по носу зонтиком от одной сударыни в возрасте, которая взяла себе в голову, что я изволю с ней флиртовать. Нос даже слегка опух. К моему удовольствию Милая тут же покрыла его колкими поцелуйчиками, и инцидент был исчерпан.

Когда мы вошли в парк (спросите меня сейчас, и я отвечу, что уже тогда он вызвал во мне какие-то странные чувства), я пришёл в сильное замешательство. Сомневаюсь даже, как его можно было обозвать. Зоопарк точно не то название, которое следовало бы употребить в данном случае. Потому что зверей в клетках не было, а слова «хомопарк» в языке ещё не придумали. А я, как всякий уважающий себя философ своего времени, никогда не признавал неологизмов. Да-да, в клетках сидели люди. Хомопарк (дозволю себе пока что нарекать это место таким образом) лоснился от зрителей. Посетители взволнованно вскрикивали, кружились и даже иногда клокотали. Никаких объяснений о смысле и причинах возникновения такой странной выставки не было. Не было видно ни сторожей, ни какой-либо администрации. И всё же это место существовало. Существовало по своим законам и принципам. Это не мы вошли в него, это оно входило в нас с каждым глотком местного дурманящего воздуха.