Елена Асеева - Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея

– Блага дарствую дедушка Гаюн за угощение мене и Орюшке. И вас опять же деревца блага дарю, чё не дали нам голодными быть.

Мальчонка меж тем резво шагнул вперед, и, присевши обок кринки, нежно огладил лежащую на ней пузырчатую, бурую поверхность ржаного ломтя (вельми схожего с весенней бороненной пашней) по-доброму поддержав сестрицу:

– Агась, блага дарствуем, – да тотчас облизал губешки кончиком языка, тем примечая не только вкус хлеба, но и его удивительный дух, без коего ни одно кушанье у славян не было сытным.

И немедля растущие округ лиственницы колыхнули своими вершинами. А качнувшиеся на их стволах ветви принялись похрустывая, словно сломленные, опадать вниз, стремясь попасть как раз посерединке узкого перелеска, проложенного полосой между двумя рядами деревьев, в шаге, не более того, от путников. Ветви еще продолжали лететь (чуточку кружась в воздухе), кады размыкая надвое лесную подстилку (вроде раскрывая дверь в избе) из мест своего схрона выбрались Гаёвки. Весьма скоро они побежали на своих коротких ноженьках к поваленным побегам дерева, да толкаясь меж собой, громко стеная и посмеиваясь, принялись строить из него шалаш. Укладывая ветви, друг на друга, переплетая их более тонкие побеги, хвоинками, обвивая прорехи тончайшими нитями бурого мха, который они вырывали из собственной бороды. И сызнова перелесок наполнился гамом, писком, скрипом, хрустом и хихиньками так, что того шума испугавшись все странники в голос принялись шикать на внучаток, особливо громко повторяя:

– Тише вы тамка, тише! Чё вам дедушка Гаюн толковал?

Да только шикай не шикай на духов, призывай к порядку, нет ли, те ровно не слыхивали. И продолжали ощипывать свои бороды, тащить ветви вверх, укладывая каждый следующий слой так, дабы он прикрывал нижележащий до половины, чуточку покачивающийся, да выплетать чудную такую округлого вида сень. Гаёвки замерли на крыше шалаша лишь тады, когда тот глянул на странников небольшим отверстием, ведущим внутрь, кажется, мигом спустя и сами, обернувшись иссера-бежевыми хвоинками, которые просыпавшись через тончайшие щели в ветвях, создали в недрах его мягкую подстилку.

Раздольные розовато-алые лучи солнышка, дотянувшись с небосвода до Мать-Сыра-Земли, единым махом разукрасили ее в разные цвета, согнав синеву ночи в глубокие моря-окияны, долгие речки, пузатые озера да звенящие ручьи, передав ужель им ее темные тона. А в лесочке от той утренней зореньки принялись переливаться зелеными оттенками хвоинки и вспыхивать на их остроносых кончиках прозрачные голубоватые росинки. Живыми в лесочке были не только духи, звери, птицы, но и деревца, кусты, травы, кои заменяли землице-матушке, или как ее еще величали славяне богине Мать-Сыра-Земле, долгие волосы. Каменные горы по поверьям людским являлись костьми богини, мощные корни деревьев – жилами, а вода, текущая по руслам рек, слыла ее кровью. И была земля всегда живой, умела цвести и петь в теплые денечки, грустить и стенать в студеную пору, да всегда старалась помочь человеку, бескорыстно делясь с ним своей сутью.

Посему когда Алёнка вылезла из шалаша, оставив почивать в нем братца, да испрямившись, принялась радоваться теплу этого раннего утра и нежным оттенкам природы. Свежий, проворный ветерок, пробежавшись по лиственницам, качнул на них ветоньки и с хвоинок сорвавшись, полетели вниз росинки и вовсе, кажется, зазвеневшие. Дуновение воздуха огладило волосы девчужки и несильно дыхнуло в лицо так, что она враз заморгала, шумно плюхая своими частыми, длинными ресницами. То, небось, ктой-то из Листичей, духов управляющих тихими ветерками в лесу, шалил, эдак, пробуждая не только ребятушек, но и малых птах, зверей, возвещая всем о наступающем дне.

Девонюшка лениво раскинула в сторону ручонки, потягиваясь и тягостно передернула плечиками, абы на них какая-то ерза с ветки скинула росинки (вельми одначе крупные) видимо, те каковые не успели долететь до землюшки. Капель осыпала ковыльные волосы отроковицы, скатилась по бело-розовой, словно прозрачной, коже, задевши ее розовые щеки, голубые глазки и ярко-красные губы оставивши на них полосы так, точно она горько всплакнула, припоминая сродников и сильнее всех бабушку Обраду.

– Алёнка, чирк… чирк..чакр, подымай братца свово, пора у стёженьку сбираться, – послышалось, кажется, с самой дальней лиственницы, своей мощной кроной с тонкими ветоньками на концах и мягкой хвоей касающейся серо-розоватого небосвода.

Девчурочка немедля вскинула вверх голову и узрела сидящую на нижней ветви того дерева черно-белую с радужным переливом хвоста сороку.

– Не рюмь девчуга, абы, неизменно, ты с братцем дотопаешь до бабы Яги, а тамка гляди-ка она пособит высвободить ваших сродников, чирк… чирк..чакр, – докричала сорока (поелику дюже громко молвила человеческим языком не говоря о птичьем) и разком спрыгнув с ветки на нижнюю качнула головой, да взмахнула крылами вроде собираясь взлететь.

– Ты ктой таков? – удивленно вопросила Алёнушка, признавая знакомого в птице, оно как больно у той черные глазоньки проказливыми были, да и сверху головку густо венчали веточки бузины, где теребились от движения не только зеленые листочки, но и перекатывались черные ягодки. Впрочем, не больно дивясь тому, что сорока с ней человеческим языком принялась калякать. Таким раздольным, вольным каковым являлся славянский говор.

– Ктой? Ктой? – затараторила сорока и, на-тка, взметнув крылами слетев с ветки, закружила над головой девчужки. – Тот самый я, кой весть добрую мыкает. Нешто, Алёнка не ведаешь ты, чё кады сорока стрекочет, удачу ко двору несет.

– Эвонто Бешава, ерза непоседливая проказничает, – загутарил Багрец, выползая на карачках из шалаша и подымаясь на ноги, испрямился. – Никакая сие не сорока, всего-навсе брехливый мой собрат, – дополнил колток и на обоих его ликах (что на животе, что на голове), розоватые губы скривились, словно выражая недовольство. Абы девчушечка еще вчера приметила, что Багрец зачастую на соплеменника своего коргузится.

– Сей миг же обертайся вспять, – досказал он, раскрывая все присущие духам оборотничества и замерши подле отроковицы, упер руки в бока, пальцами прикрыв рот на втором лице, поместившемся на животе (дюже недовольно притом поморщившемся) понеже вся последующая речь его прозвучала многажды ниже. – А чавой-то ты веселишься, братец, радуешься чему неясному, неведомому. Нешто могет дух, упрежденный поручением от Земляничницы, слыть таковым вертуном.

Сорока, а вернее колток Бешава, внезапно свел в единую целость оба крыла, став схожим с серым переливающимся радужными цветами пятном, да перевернувшись в воздухе зримо удлинив тельце птицы, рассекая хвост на две ножки, выплеснул пепельно-бурые лучи – две ручки. Теперь уже созерцаемо дух, а не птаха, крутнулся вправо да влево, а может вверх-вниз, и, сбросив перья, обернулся Бешавой. Еще малость и колток обеими ногами, точнее порабошнями обутыми на стопах корней, коснулся земли-матушки, приземлившись напротив девчужки и собрата. И вскинув вверх маханький с вычурно вздернутым кверху кончиком нос, будто принюхиваясь к чему-то, молвил: