Алессандро Надзари - MCM

Быть может, в этой — нашей! — истории пора поставить точку. Простую, крохотную, элегантную. Выражающую всё то, чего недоставало плану — спектаклю и его сценарию! — или, вернее, его создателю. И вновь вопрос: возможна ли подобная точка после стольких пёстрых многоточий, обрывавших на полуслове предшествовавшие акты?

Но не с подобного ли начал и я сам? Не была ла заклана сотня жизней для моего возрождения по эту сторону страницы, в обречённом граде этом, но не том? Всё меньше у меня остаётся иллюзий, что то была случайность. И если это фатум, то извращённая — соблазнённая? — природа его отнюдь не та, что может мниться. Почему мы не ведали хотя бы этого? Как могли не узреть бедственную закономерность? Что ж, сама постановка вопросов подсказывает, что ответы искать не нам. Я всё же проложил навигацию к пределу доступного мне. А где-то вне ждёт — «ждёт»… если и так, то вряд ли меня — безмерное. А потому…

Быть может, в этой истории пора поставить точку.

Но в том месте, где ей положено быть, я столь сильно давлю на перо, давлю всей тяжестью поисков, проб и ошибок, будто бы недостаточных по совокупности с предшествовавшими им и в этом мире занявших — заполнивших! — более чем четверть века, и последующих за ними трёх лет не моего возвращения, нет — нашей вынужденной разлуки, что испытываю едва выносимую боль.

Я давлю столь долго, что оставляю вместо точки густое чернильное пятно; оно заменит слёзы боли тела и души, ведь все мои забрало — пожрало! — море, чтобы изрыгнуться, обрушиться полынным шквалом. Безбрежное, бездонное, ненасытное, не ведающее формы, а потому всякую форму заполняющее и поглощающее, — одно, как видишь, суть следствие другого — море. Рукой, что придерживал лист бумаги, я касаюсь пятна и подношу к губам рождающую знаки тьму, впитываю её в себя, как если б втягивал росу или припал к бросающему в дрожь хладу родника, — я вспоминаю вкус слёз; горечь их равноценна.

Я давлю на перо столь сильно и столь долго, что, в конце концов, разрываю бумагу и заставляю его судорожно скрипеть по камню стола, как ключ, в блуждании своём царапающий по проржавевшей — или, вернее, покрывшейся патиной? — двери в слепом, отчаянном поиске заиленного замкá. Писчий инструмент в последний раз стонет и — переламывается, заставляя что-то оборваться и внутри меня.

Я чиню свежее перо и расправляю хрустящий лист. Не знак ли это, что история и впрямь окончена, что пора дать начало новой? (Даже — новейшей; той, что заменит неудавшуюся нашу?) Но как? Продолжить писать? Или же устраниться? А если эта история продолжится вне зависимости от того, продолжи писать и воспевать её я либо же кто-то иной? Вновь не те вопросы.

Я вглядываюсь в зияние раны, что оставил вместо точки на искалеченном листе, и понимаю, что в себе ношу такую же, что свою неполноту затапливаю болью и даю чрез эту рану излиться в мир вязкой чёрной желчью, пригодной к воспламенению, и к её возжжению стремлюсь. Какова же ирония, что пожар тушат пожаром, пламя — пламенем!

И уже дважды. До чего причудливым образом развернулась битва первоэлементов, как на разных её этапах они вплетались в нить повествования!

Я вглядываюсь в зияние зрачка, что раскрыл, изувечив послание для твоих глаз, и ощущаю, как Она, выжидающая, смеётся, находя удовольствие в этих бесплодных играх… к которым мы Её и пристрастили. И Её смех вновь притягивает и одурманивает меня. Как, как же мы избегали подобного Там? Избегали ведь? Избежали ведь? Как бы я желал вместо Её зова слышать твой.

Я закрываю глаза и тем укрываю разум от внешнего мира — и вспоминаю твой голос, твой смех, твой вздох, которым ты награждала мою детскую, наивную, невозможную самоуверенность. Скоро, очень скоро твоей терпеливости воздастся.

Мне ещё остаётся доступным последнее средство, последний ход. В конечном счёте всё свелось к нему, грязному и грубому, но вместе с тем и парадоксально точному… воистину — предтече точки.

Ныне мне известен ключ, что откроет путь к ключу уже искомому. И это не апломб, но полная печали, тоски и покаяния в неизбежном зле, безрадостная надежда, что грядущая отчаянная бойня не останется бессмысленной, не оставит после себя лишь пустоту — разрыв.

Быть может, в этой истории пора поставить точку, дабы не умножать скорбь. Не мы ли обрекли град — тот и этот, — познав то, чему надлежит остаться непознанным и непознаваемым?

Нет, если и заканчивать, то не поэтому.

До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Ты прочтёшь и это послание. Твой взгляд коснётся последнего слова, последнего знака — и это станет предвестием нашего воссоединения.

Я уже ощущаю дуновение твоего присутствия.

Уже через пару дней после открытия первой линии метрополитена город освободился от раскалённых оков, избежал сокрушения давящей толщей и вновь дышал. Лёгкий ветерок приглашал к прогулкам, а при изредка случавшихся порывах как бы подстёгивал навёрстывать упущенное, спешить по делам и приятным хлопотам. Заставлял приятно шуршать вновь напоенную светом и соками листву площадных гледичий, придомовых и набережных лип, украшавших долгие проспекты, аллеи и прямые линии конских каштанов, платанов и айлантов, пригодных для хороводов павловний, ангелоподобных соцветий альбиций и акаций… Улицы и парки полнились трелями птиц, мелодиями аккордеонов, бойкими криками мальчишек-газетчиков и цветочниц, звонким и полным энергии смехом. Во всяком случае, так казалось на контрасте с почти что месяцем ожидания и ощущений, будто некое существо из недр ада и в самом деле подбиралось к городу.

Город вновь входил в привычный темп и дышал пневматической сетью, наравне с электрической, питавшей оборудование клиник, станки лёгкой промышленности, лифты и насосы, трамвайный парк, но самое важное — часы, делившиеся на уличные — общественные, каковые можно было найти и на фасадах мэрий, и приватные каковые любой желающий мог заказать себе на дом или в контору, оплатив подключение к пневмомагистрали и согласившись на абонентскую плату в размере в среднем полутора франков в месяц с понижением её стоимости для каждых последующих. Сжатый воздух через равные интервалы времени поступал в их механизмы и одномоментно во всём городе переводил стрелки. «Пш-ш» — три часа дня. «Пш-ш» — четыре часа дня. «Пш-ш» — пять часов дня.

Под одним из таких публичных идолов, фыркнув при воспоминании о сотнях и тысячах глаз, Мартин ожидал Селестину. Опоздала ли она? Да какое это имело значение? Теперь всё время мира он готов был разделить с ней. Если переложить на настоящий момент и что-то менее абстрактное, то в этот день выражением сего желания быть вместе намечалось посещение цирка «Пятерни и шестерни», в котором благодаря чудесам прогресса акробаты попирали физические ограничения тел, — следствие врождённых пороков или увечий, — и тем возносились над калечным бытиём, а также пошлостью и подлостью цирка уродцев, чем вдохновляли и зрителей; а были среди таковых и те, кто даже находил привлекательными сии усовершенствованные тела, во многих случаях прикрытые лишь ремнями креплений механолимбов. Мысли об эхоматах совершенно не посещали Мартина и Селестину и не могли бы испортить, вновь возникни по прошествии почти пары донельзя спокойных недель, впечатление от представления, на которое они собирались в эту минуту. Но мистер Вайткроу и мадмуазель де Кюивр были столь увлечены друг другом, а также ожиданием того, что увидят сейчас, и обсуждением планов предаться ринкомании будущим вечером, что не заметили в проезжавшем мимо них автомобиле знакомую фигуру, восседавшую подле иной, которой не только не были представлены, но и которую постарались избавить от знания об их существовании. Знакомая фигура тоже не сразу опознала счастливцев, но, сделав это, не решилась подать им знак и как-то поприветствовать. Её поглощали иные думы.