Алессандро Надзари - MCM

Но искал он не это. «Хм, а вот это, кажется…» Нашёл. Что-то, больше напоминавшее подготовительные материалы для мемуаров, нежели планы и руководства — разве что для будущих поколений. «Заветные мысли». Раздел, естественно, о промышленности. Промышленности, «которой нет ни у каких животных, то есть она как государственное устройство и как наука составляет одно из сложных и высоких по значению людских изобретений. Она же стремится всеми способами приноровиться к прочим наукам, а ей сверх идеальных её целей показывает чисто реальные, поэтому науки, так сказать, дружат с промышленностью, и они совокупными усилиями хлопочут, как могут, об „общенародном благе“. Она, умножающаяся с возрастанием количества и качества потребностей, вызывает рост „изобретательности“, то есть нахождения новых способов удовлетворения старых и новых потребностей с наименьшею затратою всякой работы и труда — иными словами, с наибольшею дешевизною. Удовлетворяя реальным общественным потребностям, в то же время отвечает и личным, потому что участие в ней свободнее, чем в большинстве иных дел людей, и потому еще, что в ней необходимо участие множества лиц с разнообразнейшей подготовкой и со всевозможными склонностями, это сочетание общего с личным более всего делает промышленность делом передовым или прогрессивным, а более промышленные народы — наиболее сильными во всем отныне и впредь». Не совсем то.

А, вот и о «желательном для блага России устройстве правительства». И это уже схема. Сохранение власти государя-императора, — всё, дальше Михаил мог читать без опаски за Дмитрия Ивановича, — переосмысление роли Государственного совета, создание Министерства промышленности, введение функциональной должности премьер-министра, или же канцлера, который бы стоял над министрами и координировал их работу под собственным единоначалием. Разграничение прав и функций и смещение центра тяжести. Хорошо. Такой, стало быть, противовес придворным интриганам Дмитрий Иванович намерен поставить, освежив и наладив работу правительства. А вот это презанятно. При кабинете министров предполагалось учредить Главный статистический комитет, который бы не только ведал всенародными переписями, но и «составлял и публиковал ежегодные отчёты о государственных приходах и расходах, о ходе народного образования, о состоянии путей сообщения, торговли внутренней и внешней, горной, ремесленно-фабрично-заводской и торговой». [62]И не просто так, а с последующей обработкой и анализом, прогнозированием. Как же сдюжить это, не создав аппарат, подобно саранче бы застлавшей поле, с коего кормится? Были подколоты эскизы некой машины, видом напоминавшей орган. «Или Павильон?» — не сразу Михаил верно определил масштаб, поскольку едва заметил внизу, у подножия, маленькое сочленение чёрточек и круглешков, правившего другими чёрточками и круглешками — человечка, машиниста. Одного. Справлявшегося, надо полагать. Таков был идеал. И Михаил не мог сказать, что не был готов его разделить. Но объективность статистики зависела от вводимых данных и их интерпретации, от математического аппарата, инструкциями на перфокартах закладываемого в машину — в общем, от человека. «Ложь, наглая ложь и статистика», — как-то мимоходом, кого-то процитировав, определил Мартин три уровня недостоверности информации. Можно ли исключить из процесса человека? А если можно, то не станут ли колёса Лейбница, на которых человечество въедет в новый век, его же неумолимыми — а к кому взывать с мольбами? — жерновами?

Михаилу казалось, что под давящим обилием вопросов у него растёт горб, уподобляя его фигуру выражающему их знаку. В каюте-аквариуме более он оставаться не мог и не считал нужным. Некоторым вопросам суждено повисать в воздухе, вызывая неловкость, или прятаться в иле, выжидая подходящий момент. Но можно ли к такомым отнести неопределённость того, что же Михаил желал добиться? Из склизких объятий подобной сумятицы, в которой уму не за что ухватиться, но которая, обвиваясь, его же и душит, он вырывался погружением в работу, возложенную обязанностями или же провоцируемую чтением журналов.

Вот и на сей раз он попытался зарыться в страницы «Вопросов философии и психологии» и «Мира искусства», приложил обыкновенно требуемые для того усилия, но в концентрации сознание ему отказывало. Подшивку первого пришлось оставить с закладкой на статье о психологии насекомых — сфексах и халикодомах — сразу после абзаца, передававшего то мнение одного из исследователей, что в мире насекомых, с одной стороны, наблюдается высочайшее знание у вида, наследственно закрепляемое его преставителями, но, с другой стороны, на уровне особи проявляется полная бессознательность, удивительная глупость и поразительное невежество. На полях кем-то была оставлена запись: «А ведь насекомые те же автоматоны. Возможен ли коллективный ум у механоидов?» В подшивке второго он просто полистал иллюстрации и понял, что надо бы всё-таки сходить в павильон Великого княжества Финляндского, представлявший северный модерн и венчавшийся приветственным маяком — башней с короной из восходящих солнц.

Что ж, раз с литературой не задалось, придётся закончить с добытыми две недели назад трофеями. Не все их тайны ещё были разгаданы, назначение оставалось туманным, и Михаила терзало подозрение, что без помощи Директората вряд ли удастся продвинуться дальше. Но и это была патовая ситуация: допустим, если он выйдет на контакт, то Директорат без сомнений настоит на изъятии находок из Нотр-Дам-де-Консоласьон. Текущее отсутствие требований и некоторая забывчивость Селестины и Мартина ему подходили куда больше. Возможно, придётся искать кого-то вроде них уже в Санкт-Петербурге.

Оставался лишь один предмет, внесённый в опись, но никого из исследователей не заинтересовавший, — о, зато лампы, странные сквозные сосуды наподобие дьюаровских и ещё кое-какие компоненты обнаружили живейший интерес к ним, — а то и вовсе, должно быть, позабытый, назначенный к сбору пыли и конденсата, пока не будет выброшен для освобождения места под некий прототип или набор тех же ширм. То было укрытое плотной тканью, — как ему позже передали, сам он воздерживался от приближения, — зеркало. Возможно, что самое обычное, не проявлявшее эффектов того вогнутого.

Михаил ходил перед забранным тёмным бархатом предметом интерьера взад и вперёд, размышлял и ждал некоего интуитивного прозрения. Вот оно приближалось, но, послав смешок и воздушный поцелуй, вновь покидало его, приводило его ум в неприятное возбуждение. Почему зеркало не хочет открыться ему? Не просто так же оно там стояло. Ткань была слишком чистой, а значит, Бэзи в него не заглядывался — больше было некому. А впрочем, то могла быть его последняя шутка. Последняя акция для последнего избранного зрителя. Лежал ли ключ в философском поле? Homo homini speculum est [63]? Таков был посыл? Михаил понимал, что утрачивал самообладание, но пошёл порыву и страсти навстречу: смял бархат в ладони, как юбку вожделенной девы, и стал медленно приподнимать, возжелав и страшась.