Коллектив авторов - В тени регулирования. Неформальность на российском рынке труда

Использование самооценок социального статуса позволяет подвергнуть альтернативному тестированию гипотезу о том, что деление на неформальную и формальную занятость в России сопряжено с формированием системы социального неравенства, а также может рассматриваться и как дополнительный косвенный тест на проявление сегментации на рынке труда.

Если работники могут выбирать среди разнообразия рабочих мест, стремясь максимизировать суммарные выгоды и руководствуясь при этом своими предпочтениями, то сегментация рынка труда отсутствует. Если же попадание в сектор неформальной занятости определяется институциональными или социальными (например, стигматизация национальных или этнических групп) условиями, то влияние конфигурации рынка труда на структуру общества может оказаться весьма значительным. В таком случае неформальная занятость оказывается укорененной в социальной ткани общества, аккумулируя в себе определенные категории населения, которые будут занимать схожие позиции в социальной структуре общества. В последнем случае попадание в неформальную занятость из формальной может быть расценено как нисходящая мобильность и демотивировать их социальную и трудовую активность, способствовать дальнейшей маргинализации.

Традиционная оценка последствий неформальности для работников основывается на сравнении величин доходов в соответствующих состояниях (об этом речь шла в предыдущих главах). Однако данный подход имеет свои ограничения. И дело не только в том, что доходы неформально занятых плохо регистрируются. Важнее то, что качество трудовой деятельности и жизни в целом не сводится только к денежным индикаторам оплаты труда. Сфера труда во многом определяет положение индивида в социальной структуре в современном обществе, а потому имеет смысл расширить анализ за счет включения в него субъективного социального статуса.

Итак, основная цель данной главы заключается в анализе связей между (не)формальным положением работников на рынке труда и их субъективным социальным статусом. Для этого мы рассмотрим, как различные состояния на рынке труда влияют на соответствующие самооценки и проанализируем, вызывает ли смена статуса формальности/неформальности изменения в них.

Раздел 10.2 будет посвящен рассмотрению субъективного социального статуса как инструмента анализа социальной стратификации. Следующий раздел представляет краткий обзор исследовательских подходов к изучению социальных последствий неформальной занятости и основных результатов проведенных эмпирических исследований. Раздел 10.4 содержит описание эмпирической базы исследования, отобранных индикаторов и методологии исследований. Далее следует анализ динамики средних самооценок социального статуса работников на протяжении 2000-х годов. В разделе 10.6 представлен более подробный эконометрический анализ влияния статуса занятости на социальные самооценки работников. В разделе 10.7 подводятся итоги исследования.

Исходная гипотеза в рамках данного исследования заключается в том, что деление на формальную и неформальную занятость в России дифференцирует работников по субъективному социальному статусу. Согласно ей, неформальные работники будут отличаться более низким уровнем самооценок социального статуса на фоне более благополучных представителей формальной занятости. Тем самым неформальность на рынке труда выступает стратифицирующим (и «понижающим») механизмом, «разносящим» индивидов по разным ступеням социальной лестницы, но расположенным ниже базового уровня для формальных работников.

Но что такое субъективный социальный статус в инструментальном смысле? Это условный конструкт, отражающий восприятие индивидом собственного места в социальной иерархии [Jackman, Jackman, 1973]. Он характеризует положение индивидов в обществе и широко используется при изучении социальной стратификации (см., например: [Laumann, Senter, 1976]), предоставляет важную информацию о социальной структуре и социальной динамике, которая не исчерпывается сухими характеристиками денежных доходов и материального благосостояния. Так, люди, оценивающие свое социальное положение определенным образом, в своем поведении зачастую следуют тем практикам, которые оказываются принятыми среди представителей схожего с ними социального статуса. Такие практики из самых разных сфер (круг общения, потребление определенных товаров и услуг, способы проведения досуга, выбор образования для детей) образуют их стиль жизни и, в свою очередь, влияют и на электоральные предпочтения, восприятие легитимности экономической системы (см., например: [Della Fave, 1980]).

Изучение субъективного социального статуса имеет долгую традицию в эмпирической социологии, восходящую к исследованию Р. Центерса [Centers, 1949]. В рамках этого исследования респондентов просили оценить свое положение в предложенном континууме иерархически выстроенных классов [175]. В современных исследованиях субъективного социального статуса понятие «класс» при формулировании соответствующих вопросов в анкете не используется. Это облегчает межстрановые сопоставления результатов (хотя и не решает методологических проблем интерпретации результатов) и позволяет исключить возможные смещения, связанные с использованием таких идеологизированных понятий, как «рабочий класс» или «средний класс». Примером является континуум из 10 абстрактных позиций-«ящиков» [Kelley, Evans, 2004] или визуальная 10-ранговая шкала субъективного социального статуса Макартура [Adler et al., 2000].

Помимо исследований социальной стратификации как таковой, субъективный социальный статус регулярно используется в междисциплинарных исследованиях экономистов, социальных психологов и психиатров, выступая в качестве объясняющей или объясняемой переменной.

Исследований субъективного социального статуса, выполненных по России, немного. Россияне начала 1990-х годов отличались относительно невысоким уровнем субъективного социального статуса. Его средние оценки в 1991 и 1996 гг. колебались в районе четырех по 10-балльной шкале [Gross, 2003]. Аналогичные результаты были получены и на данных проекта Международного исследования неравенства – средние оценки российских респондентов были сосредоточены в нижней части шкалы (38 из 100 баллов). Это согласовывалось с оценками, полученными по другим переходным странам, которые участвовали в исследовании, в то время как самооценки респондентов из англосаксонских стран и стран континентальной Европы располагались выше (в районе 48–69 баллов) [Kelley, Evans, 2004]. Примечательно, что распределение самооценок статуса в переходных странах также было скошено вниз, отличаясь от распределения для западных стран, пик которого приходился на середину шкалы.