Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Этот донос, так некстати попавший дяде, взбудоражил весь дом и, разумеется, стоил мне отменной порки. Кроме того, дополнительно целую неделю мне пришлось ложиться спать в четыре часа дня.

Немного спустя — можно сказать, совсем случайно — я влип в новую, весьма опасную историю.

Недалеко от школы находился пустырь, густо заросший какими-то незнакомыми растениями; из их молодых, ломких побегов вытекал белый густой сок. Раз после окончания уроков близ пустыря остановились оба брата Сибаха и трое Самора и принялись соком этого неведомого растения «крестить» проходивших мимо школьников. Я, конечно, поспешил оказать им помощь в столь благочестивом деле. Каждому захваченному в плен мальчишке мы мазали на физиономии три креста, приговаривая:

— Во имя отца… и сына… и святого духа!

Под вечер, когда стало смеркаться, мать послала меня в аптеку за спиртом; торопясь поскорее вернуться к увлекательной книжке, я схватил деньги, бутылку и стрелой понесся по улице. Через мгновение я уже был у дверей «Ла викториа», но тут я остановился как вкопанный, потом в испуге отпрянул назад. В аптеке стоял грозный дон Севэро, успокаивая рыдавшую сеньору; аптекарь же был занят мальчишкой, у которого на вздувшемся лице алели огромные полосы крест-накрест!

С ужасом подумал я об остальных ребятах, которым мы нарисовали кресты этим проклятым соком, и у меня блеснула мысль: теперь уж нас обязательно и не мешкая выгонят из школы! Тут я помчался к пустырю, сорвал ветку и намазал себе на лице три креста — правда, поменьше. А за спиртом отправился уже в другую аптеку.

Когда я пришел домой, лицо у меня горело, как рана, посыпанная солью. Немедля улегся я спать и натянул на голову простыню; стиснув зубы, я молча переносил жгучую боль; понемногу жар утих, и мне удалось наконец заснуть. На следующий день, увидев мое вспухшее лицо, мать не на шутку встревожилась, но я поторопился ее успокоить:

— Пустяки! Вчера в аптеке я потер лицо душистой водой и обжегся… Но вот уже жар спал и скоро исчезнет опухоль.

— Но боже! — воскликнула мать. — Как же ты теперь пойдешь в школу? Не лучше ли остаться дома и полечиться?

— Нет! Нет! Я не хочу пропускать занятия! Это пустяки! — настаивал я, очень удивив мать своим неожиданным рвением.

Едва я пришел в школу, перед началом первого урока, как звук колокола, созывавшего учеников на общее собрание, бросил меня в озноб. Лишь я один из всех ребят догадывался о причине этого собрания. Мы побежали в патио и, построившись, образовали огромный квадрат напротив канцелярии. Через минуту в патио вошел директор школы, дон Патрос инио, в сопровождении родителей, за которыми следовала кучка ребят с пылающими, обезображенными лицами. Директор, нахмурив брови, остановился перед нами, потребовал тишины и раздраженным голосом произнес:

— Вчера вечером несколько безобразников, осквернив своим поведением честь ученика, совершили чудовищный, дикий поступок, который покрывает позором данный очаг просвещения. Негодники, злоупотребляя своим превосходством в силе, с помощью ядовитого растения обожгли и изуродовали лица своих товарищей, вот этих мальчиков, которых вы видите перед собой. Это зверство будет сурово наказано, дабы ничего подобного никогда больше не повторялось в нашей школе! — И, обернувшись к группе «окрещенных», директор приказал им:

— Вглядитесь хорошенько, мальчики! Укажите этих озорников, этих дикарей, которые напали на вас вчера!

Первым, на кого указали пострадавшие, был Хосе Сибаха. Дон Патросинио схватил его за ухо и почти волоком потащил под навес:

— Иди-ка сюда, дружочек! Стой вот здесь, чтобы тебя могли видеть все ученики!

За Хосе последовал его брат Чендо, которого вытащили таким же манером, а затем оба брата Самора. Не дожидаясь, пока меня выволокут, я сам вышел из строя, подошел к директору и, набравшись храбрости, спросил:

— Мне тоже идти, дон Патросинио?

Посмотрев на меня, директор развел руками.

— А почему у тебя лицо опухло? — спросил он с удивлением.

— Мне хотелось узнать, какое действие оказывает этот сок, и я немножко помазал себе лицо! — схитрил я, заранее тщательно придумав ответ.

Директор, казалось, смутился, потом, вероятно, чтобы использовать создавшуюся обстановку, обратился ко всем ученикам, похлопывая меня по плечу:

— Вот как надлежит поступать, мальчики! Ему хотелось узнать, и он попробовал яд на себе!

Он объявил меня свободным от наказания и ответственности. Братья Сибаха и Самора были немедленно исключены из школы. Я же стал героем дня. Но клянусь, помогая чертить кресты на лицах ребят, я не подозревал, что предательский сок обладает таким ужасным действием.

Потом пришли две вдовы умолять директора простить их сыновей, и исключение было заменено им двухнедельным запретом посещать занятия.

Дон Севэро был талантливым человеком и отличным учителем, хорошо знавшим все дисциплины школьной программы. Но я, настроенный против его властного характера и жестоких наказаний, не желал ему подчиняться, и учебный год, проведенный под его руководством, оставил самое плохое и отвратительное воспоминание из всех моих школьных лет. Вот почему мои отметки за биместр [52] Биместр — двухмесячный период. В школах Коста-Рики отметки ученикам выводятся за каждые два месяца. представляли собой сущее бедствие — каждая из них означала для меня соответствующую порку. По словам дяди Сакариаса, ему было стыдно подписывать мои табели. Баллы за последний биместр были настолько низкие, что, принеся табель домой, я спрятал его в стенную щель, не решаясь никому показывать.

Прошло несколько дней. Все школьники уже вернули табели дону Севэро, а мой продолжал лежать на старом месте — в стене. Наконец, рассудив, что дома никто не ведет учета табелям, которые я приношу из школы, я решился извлечь его и принялся тщательно подделывать подпись дяди. Работа была выполнена так чисто и искусно, что даже грозный дон Севэро не заметил подлога.

Но сам-то я знал, что год потерян, и понимал, что для матери это печальное событие будет тяжелым ударом, еще одним несчастьем, которое надолго омрачит ее жизнь. Да и дядя изобьет меня до полусмерти — что, впрочем, мало меня пугало. Обдумывая столь мрачные перспективы, я напал на счастливый выход из положения: мне надлежит немедленно заболеть и не менее двух месяцев проваляться в постели; тогда мать подумает, будто год потерян из-за болезни. С этого дня я начал исподволь, не вызывая подозрений, расспрашивать товарищей о разных болезнях, пока однажды, возвращаясь из школы в час завтрака, Хосе Сибаха не сообщил мне:

— Знаешь? Мне сказали, будто, наевшись жареных фиг, можно отравиться и умереть.