Юрий Збанацкий - Куриловы острова

Лукия Авдеевна меняла гнев на милость:

— Да ну тебя, Конопельский! Тебе бы в цирк или на сцену... Ну и комик! Всегда насмешит до слез.

И по существу:

— Однако без шуток, мальчики. Ступени надо знать: ведь стыдно будет образцовой спальне очутиться в хвосте.

Умел Конопельский насолить учителям. Особенно доставалось на уроках Марине Ивановне. Каверзных вопросов он ей больше не задавал. Учительница быстро сориентировалась и теперь умела дать отпор таким умникам. А когда возникал вопрос, на который сразу и не ответишь, Марина Ивановна спокойно заявляла: завтра скажу. И на следующий день обязательно на него отвечала.

Тогда Конопельский нашел новую «ахиллесову пяту» у своей учительницы.

Объяснив материал, Марина Ивановна имела обыкновение спрашивать:

— Поняли?

Конопельский на это, не моргнув глазом, разводя руками, заявлял:

— Марина Ивановна, я абсолютно ничего не понял.

— И я тоже, — хмуро басил Маслов.

— И я, как ни напрягал внимание, ничего не понял, — присоединялся Трояцкий.

А тут и Зюзин им на подмогу:

— Вы как-то туманно... абстрактно...

Марина Ивановна то краснела, то бледнела и умоляюще поглядывала на учеников:

Всем непонятно?

— Всем! — в один голос отвечала Миколкина спальня. Один Миколка молчал.

Карина и другие девчонки пробовали протестовать, заявляли, что им все ясно.

Тогда Маслов показывал им из-под парты кулак:

— А ну, заткнитесь! Им ясно! Коперники, Ньютоны нашлись! Вам ясно — ну и молчите. А мне неясно.

Голоса девчонок тонули в мальчишечьем шуме, становясь все больше и больше несмелыми, а потом и вовсе стихали.

— Повторите, пожалуйста, — смиренно просил Конопельский, а глаза у него блестели синим лукавством.

— Да, не мешало бы повторить, — бурчал Зюзин.

— Повторенье — мать ученья, — поддакивал им Трояцкий.

Марина Ивановна вынуждена была повторять. Она, правда, пробовала задавать вопросы, вызывать учеников по журналу, но девчонки отвечать боялись, а ребята, подражая Конопельскому, твердили одно:

— Не знаю.

— Почему?

— Не понял.

На перемене Карина пыталась стыдить Валентина:

— Не стыдно тебе? Она ведь первый год учительствует.

— Пусть бросит, если не умеет, — цинично заявлял Конопельский. — Педагогом надо быть по призванию.

— А откуда ты знаешь, что она не по призванию?

— А ежели по призванию, то пусть терпит.

— Но ведь это же нечестно!

Конопельский свысока мерил взглядом Карину:

— Ну, ты мне брось эти штучки! Кто нечестный? Я? Конопельский? Да честнее меня, было бы вам, миледи, известно, человека на свете не существует. Я всегда говорю только то, что велит сердце и чистая совесть. А если я на самом деле не понимаю того, что она рассказывает? Или я обязан все знать? Пусть она донесет науку до моего юного сознания, заинтересует меня, заинтригует. Правильно, Масло, я говорю?

— Конопля! Что за вопрос? И к чему ты вообще завел разговор с этой мамзелью? Пусть вон Курилку воспитывает, а до нас ей нет дела.

— Вы слышите, миледи, голос масс? — комично развел Конопельский руками и отошел от Карины.

Миколку ребята донимали Кариной. Все видели, что она сама села с ним, видели, что он ее сторонится, даже не смотрит в ее сторону, но для таких, как Маслов, разве это убедительно?

— Видать, сразу приметила слабака, — издевался он. — Ко мне не села. И Трояка не взнуздала, и Зюзю...

— Ого! От меня быстренько смоталась бы, — задавался Трояцкий.

— Девчонки знают, к кому липнуть, — вставлял Зюзин.

Миколка злился в душе на Карину, когда слушал все это, и, сдерживая слезы, давал себе слово завтра же согнать ее с парты. Но наступал новый день, Карина садилась с ним рядом, и он молчал, словно забыв и насмешки, и собственное решение. В присутствии Карины он чувствовал себя точно связанным — видел, что она совсем не похожа на других девочек, и чувствовал, что никогда не позволит ни себе, ни кому бы то ни было ее обидеть.

Пусть их дразнят! Это пережить можно, можно перетерпеть. Но были вещи куда хуже. В спальне все считали своим долгом не только всякий раз посмеяться над ним, но и в случае чего всю вину свалить на него.

Как-то Конопельский с дружками покуривали после отбоя. О чем-то заспорили и не услышали осторожных шагов в коридоре. Спохватились только, когда кто-то дернул за ручку двери.

Все моментально юркнули под одеяла и захрапели, засвистели носами, забормотали во сне.

Но старшего воспитателя не проведешь. Сам он не курил и табачный запах чуял издали. А тут и раздумывать не о чем: табачный дым стоял облаками против окон.

Вспыхнул свет. Никто не поднял головы. Только Миколка одним глазом следил из-под одеяла за старшим воспитателем.

Тот обошел все кровати. Никого не будил, никого не трогал. Нагнулся только возле кровати самого меньшего в спальне — Баранчука. Поднял окурок. Он еще дымился. Покачал головой. Баранчук не то спал беспробудным сном, не то прикидывался. Затем остановился возле Миколки, неторопливым жестом вынул у него из-под подушки пачку сигарет. Миколка от удивления только глаза широко раскрыл и уставился на воспитателя. Тот обжег его полным пренебрежения взглядом:

— Спи, спи. Завтра поговорим.

Назавтра у Миколки со старшим воспитателем состоялась очень неприятная беседа. Хотя ни Баранчук, ни Миколка не курили, но отвечать пришлось им и даже дать слово, что «это будет в последний раз». Ведь ребята предупредили: имейте в виду, милорды, если станете отпираться, если бросите тень на передовую спальню...»

Баранчук сознался, Миколка молчал. Молчал и думал: «Нет, надо бежать отсюда, с кирпичного острова. Среди этих «туземцев» не проживешь, не выдержишь. Надо уехать на Дальний Восток, на Курильские острова, к отцу...»

Вернувшись от старшего воспитателя, Миколка сказал Конопельскому:

— Ну, я никогда не прощу этому мерзавцу!

— Это какому же, мистер?

— Тому, кто сигареты подсунул.

Конопельский стал притворно удивляться:

— Друзья! Вы слышите, что говорит этот мистер? На него, так сказать, была возложена почетная миссия, ему была доверена честь нашей спальни, а он, неблагодарный, камень за пазухой носит.

— В морду захотел, — констатировал Маслов.

— Ай-яй-яй! Вот так чувство товарищества, — качал головой Конопельский. — Сразу видно, что мистер не читал Гоголя, не знает, что такое законы дружбы, и недостоин быть сыном Тараса Бульбы.

— Ну что ж, — вздохнул Трояцкий, — мы его породили, мы его и убьем.

Конопельский округлил глаза:

— К чему такая жестокость, Троячек? Это тоже не по-товарищески. Человека надо воспитывать, закалять... Правильно я говорю, мистер Баранчук?