Владислав Крапивин - Семь фунтов брамсельного ветра [litres]

— Девочка, кто-то по-прежнему интересуется папиными делами. Пытается щупать издалека наш компьютер…

— Ну и… там же ничего такого, в реферате-то! И о дискете ни слова!

— Такое там то, что они теперь знают о наших догадках. И понимают, что мы можем «гадать» и дальше. И, значит, можем иметь какие-то материалы…

— Столько лет прошло…

— И тем не менее… Кого-то прошлое держит на крючке.

— Прямо сериал «Черный корпус».

— Знаешь, мучача, эти сериалы не совсем чушь. Они бездарны в плане режиссуры, а факты часто берут из жизни. Такова она теперь, жизнь-то эта…

Я мигала, как провинившаяся первоклассница. Илья, кажется, в самом дел знал что-то важное.

— И еще вот что. Телефон тоже могут слушать. Имей в виду…

Я закипела, как дурочка:

— Это же незаконно!

— Ну-ну… иди жалуйся.

Брат говорил, не как привычный Илюха, а, скорее, как дядя Костя, когда он касался чего-нибудь важного.

Кажется, я запаниковала в душе.

— Иль, это серьезно, да?

Он вдруг заулыбался, покачал мои руки.

— Да чего ты испугалась-то? Я это так, на всякий случай… Маме только не говори…

Я полночи не спала, думала про все про это. Иногда подкатывал страх, иногда успокоительные мысли: «Да ну, ерунда! В конце концов, что они теперь могут сделать?» А когда стала засыпать, опять почудилось, что лечу к земле и не могу дернуть кольцо…

Я встала, пошла на кухню глотнуть холодного молока (это меня всегда успокаивало). У Ильи горел свет. Я сунула в дверь голову. Брат сказал, не оборачиваясь:

— Иди сюда… — Он сидел у компьютера, на экране мигали какие-то таблицы. Я подошла, потерлась щекой о его плечо.

— Ты, мучача, это… не бери в голову. Напугал я тебя?

— Маленько.

— Ничего, «венсеремос». То есть «преодолеем».

— Дискета хорошо спрятана?

— Вполне… А лучший замок — пароль. Будь он неладен…

— Я думаю, вскроешь…

— Вне всяких сомнений… Главное, как говорит дядя Костя, «нихт шиссен».

Я не поняла, при чем здесь «нихт шиссен», но стало спокойнее.

А дядя Костя прислал письмо! Бодрое и полное шуток. Сообщал, что ему выделили однокомнатную квартиру. «Был бы человек семейный, дали бы побольше, а пока сойдет и так…» Обещал, что летом вытащит нас к себе в гости. «А ежели взрослые члены семейства заупрямятся, то юную Евгению все равно вытащу. Хотя бы путем похищения…»

Потом пришло еще одно письмо — от тети Лии. Она сообщила, что рука у Мишки срослась, он опять ходит в школу, только стал серьезнее, молчаливее. Одно время слегка заикался, но теперь это прошло. Тетя Соня тоже поправилась, настроена по-боевому и просила какое-то начальство записать ее в общественную милицию по борьбе с терроризмом. Просьбу обещали рассмотреть. В Израиле женская военная служба — дело обычное, а возраст для милиции, видимо, не помеха.

Мама читала вслух и головой качала. Кажется, она все еще чувствовала себя виноватой.

Между тем началась последняя школьная четверть. У меня получились всякие трудности с алгеброй и биологией, и пришлось влезать в учебу по уши, чтобы не было трояков за год. По правде говоря, мне на трояки было начихать, но как представишь мамины большущие от скорби и тревоги глаза…

Апрель бежал быстро, и в нем тоже случались всякие события.

Поссорились Лючка и Стаканчик. Из-за того, что однажды я поймала их за курением — в сквере у гастронома, когда догнала по дороге из школы. Оба торопливо затоптали сигареты. Стаканчик, разумеется, порозовел.

— Ник, — сказала я, — она дура, и это неизлечимо. Но ты-то…

Он бормотал, что только попробовал. Надо же, мол, когда-то… Я велела ему идти домой и попросить маму, чтобы она его выпорола. А за Лючку взялась всерьез.

— А чего! — негодовала та в ответ. — Я сама и не хочу, это я из-за него! Должен же он когда-то становиться настоящим парнем! А то каждому кретину говорит «извините, пожалуйста» и краснеет при любом случае…

Слово за слово мы крепко поцапались и разошлись. Но это не страшно, такое было не впервые. А между собой они поругались всерьез. Потому что стали обвинять друг друга в отсутствии бдительности. Из-за такого, мол, отсутствия прозевали мое приближение. И Стаканчик впервые показал себя «настоящим парнем». Лючку обозвал «огнедышащей коровой» и перестал с ней разговаривать. Та терпела два дня, а потом пришла ко мне — реветь и просить о помощи.

Пришлось мирить их.

Я заставила их поклясться в вечной дружбе, и они это в конце концов сделали. И даже в знак такой дружбы обменялись монетками. А я в заключение пообещала им, что если снова увижу с сигаретами, засуну им эти сигареты за шиворот… по правде говоря, даже не за шиворот. Очень уж я тогда завелась…

Компания наша была дружная. Но «в обиходе» (если можно так выразиться) мы больше дружили парами: Люка со Стаканчиком, я с Лоськой. А маленький Томчик одинаково «приклеивался» то к одним, то к другим. Гулял чаще с Люкой и Ником, но откровенничал больше со мной и Лоськой.

В апреле Томчик повадился чуть не каждый день приходить ко мне. Очень ему нравилась громадная книга о парусниках, которую мне подарил дядя Костя. Устроится с ногами на моей диван-кровати и притихнет, лишь чуть слышно шелестит листами. Иногда они листали альбом вдвоем с Лоськой. А ощутивший радость жизни Васька, которого Лосенок приносил в сумке, метался по квартире. Я терпела…

Впрочем, Лоська чаще проводил время не у меня, а у Евгения Ивановича. И как выяснилось, не зря. То есть не только ради общения с ненаглядным другом Чарли. Евгений Иванович учил его рисованию. К этому делу (не то, что к шахматам), Лоська относился серьезно. Пробовал даже работать маслом. Как выяснилось позже, он писал на куске картона «Автопортрет в обнимку с Чарли». Никому, кроме Евгения Ивановича, не показывал.

— Вот закончу, тогда покажу…

Обещал закончить к маю.

В середине апреля позвонил человек, о котором я почти забыла:

— Это Женя Мезенцева? — голос был мальчишечий, высокий и чистый.

— Да…

— Это Игорь Карцев. С той квартиры, где ты жила раньше. Конечно, ты меня не узнала.

— Конечно, не узнала, — вывернулась я. — В тот раз ты был сиплый от ангины… Здравствуй.

— Здравствуй. Я вот почему звоню. Тебя разыскивает какая-то женщина. Узнала где-то этот адрес, а по нему телефон. Говорит, что с трудом, потому что номер изменился. Я объяснил, что вы переехали. Она говорит: «А не знаешь, нового адреса или телефона?» Я соврал, что не знаю, но попытаюсь узнать…

— А почему сразу-то не сказал?

— Видишь ли… она объяснила, что из какой-то комиссии. То ли из облоно, то ли еще откуда-то. Я подумал: вдруг тебе это не надо?

Я лихорадочно прикинула в уме: что такого за мной водится, если вдруг заинтересовалась какая-то комиссия? Кажется, ничего. В конце концов, если что-то такое , все равно искали бы через школу…