Александр Власов - Полыновский улей

— Да не бойтесь! Кошка-то настоящая! — объяснил Захарка. — А вот тут у бабки аптека.

Ребята подошли к двум полкам. На верхней лежали вялые, блеклые стебельки растений с чахлыми, неопределенного цвета листьями. На нижней — бумажные кульки и литровая бутыль с мутной жидкостью.

— Что это такое? — спросил Никита и потрогал один из стебельков на верхней полке. — Никогда такой травы не видал! Посмотри-ка! — обратился он к Ваське.

У Дроздова был гербарий, который даже учительница назвала превосходным. На много километров вокруг села не росло таких цветов, злаков или трав, которые бы не попали в засушенном виде на твердые листы картона Васькиной коллекции. Три года собирал он их и классифицировал по специальному ботаническому справочнику.

Васька посмотрел на растение и произнес:

— Не знаю... Не видел такого...

Захарка никогда не увлекался ботаникой. Он бы и не задумался над странными стебельками, из которых бабка делала лекарство. Но тут он пригляделся к растению, и ему показалось, что он уже видел его где-то. Память у Захарки была хорошая, и он вспомнил.

— Сейчас я вам покажу, где они растут! — захлебываясь от смеха, сказал он. — Идемте!

В хлеву, пустовавшем уже пятый год, пахло тухлятиной и плесенью. Свет проникал сюда лишь из-под ворот и такого же, как в клети, оконца, прорубленного в стене. В дальнем углу была устроена дощатая перегородка. Здесь когда-то хрюкал поросенок, а теперь тянулись вверх лишенные живой зеленой окраски стебельки. Хилые, ломкие, они были родными, но неузнаваемыми братьями и сестрами сорняков, весело зеленевших на солнце рядом — за бревенчатой стеной двора. Ветер закинул семена в эту темницу, и выросло из них болезненное племя стебельков-уродцев, таких же скрюченных и неприятных, как бабка Мотря...

Весь следующий день ребята провели в избе-читальне. Они о чем-то переговаривались, спорили, а потом писали на отдельных листочках хлесткие, грубые фразы, вроде такой: «Дураки! Идите к доктору, а не к Мотре! Она еще отравит вас!» Или: «Это лекарство взято из свинячьего навоза. Кто его съест, — тот сам свинья и олух».

Подобных изречений было придумано и написано десятка два. А к вечеру бумажки с надписями оказались аккуратно разложенными в кульках бабкиной «аптеки».

Теперь оставалось ждать результатов. Никита приказал Захарке не выходить из избы — следить, кому старуха выдаст пакеты. Чтобы не скучать, Захарка примостился на пороге в сенях и начал вырезать узоры на длинной кленовой палке.

Шаркая дырявыми валенками, которые не снимались с ног ни зимой, ни летом, бабка, кряхтя, подметала крыльцо. Захарка добродушно поглядывал на нее. А она, проходя мимо, дружелюбно погладила его по голове. Оба были довольны: Захарка оттого, что старуха ничего не подозревает, а Мотря по другой причине. Деревенские кумушки рассказали ей о странном нашествии блох во время посиделок. Мотре понравилась исполнительность Захарки.

Положив веник, бабка выпрямилась, придерживаясь за поясницу.

— А что, Захарушка, мы с тобой еще поживем! — произнесла она. — Моя голова — твои руки... Оно и кстати пришлось! Ты только слушай бабку...

Захарка склонил голову к самой палке, чтобы старуха не заметила озорной улыбки.

Наступили сумерки. В такое время чаще всего приходили к бабке «пациенты». Это объяснялось очень просто. Днем старухину избу обходили стороной. Никому не хотелось на виду у других наведываться к знахарке. Больные предпочитали иметь дело с Мотрей тайком, без посторонних глаз, без свидетелей. Каждый, кто заглядывал в ее избу, испытывал не то стыд, не то страх. Но болезнь и привычка заставляли не считаться с чувствами. Шли обычно не по улице, а задами — огородами. Шли и оглядывались, выбирая тропку поуже и потемнее.

Анфиса не была исключением. Она тоже тайком прокралась к избе Мотри и проскользнула мимо Захарки, который все еще сидел на пороге.

Отдышавшись в темных сенях, Анфиса спросила у него:

— Бабка-то дома?

Захарка не успел ответить. Старуха опередила его — приоткрыла дверь, юркнула из избы в сени и заговорила оживленно, как с дорогой долгожданной гостьей:

— Дома, дома... А как же? Милости просим!.. Ай-ай! Что? Никак с ручкой что-то?

Зоркие глаза были у старухи. Даже Захарка не приметил в темноте, что правая рука у Анфисы перевязана куском холстины, а Мотря сразу увидела повязку.

— Верно, с рукой, — подтвердила Анфиса. — Мучаюсь третью неделю... Брусок соскочил — чиркнула пальцами по косе... Все зажили, а большой гниет... Хуже и хуже... Дергает — аж под сердцем отдается! Разнесло — в кулак!

— Большой? — спросила старуха.

— Большой.

— На правой?

— Да.

— Сглазили тебя, милая! — решительно заявила Мотря. — Дурьян сквозь ранку пущают...

— Кто?

Старуха уловила в голосе молодой женщины нотки недоверия и тоном опытной гадалки затараторила, припоминая все, что знала об Анфисе и ее родственниках:

— Семья-то не малая, и у каждого по паре глаз. Одни добрые, а другие злые, стрекалистые. А палец большой — вот тебе и указ: ищи злой глаз у важной птицы-синицы. А палец на правой руке — вот тебе и второй указ: ищи справа от себя.

Недоверчивость Анфисы растаяла, уступив место мгновенной подозрительности. Вспыхнули недавние обиды. Таинственная птица-синица представилась Анфисе в образе драчливой горластой свекрови, которая сидит за столом всегда справа от Анфисы.

Бабка, почуяв, что нащупала больное место, пошла в наступление. Она схватила с лавки небольшой узелок с творогом, который принесла с собой Анфиса, протянула его женщине и, повысив голос, веско сказала:

— Узелок забери. Придешь в полночь на озеро — к осине. Тогда и принесешь, да не такой... А то... дурьян по жилкам пойдет, пойдет — в голову ударит — и поминай как звали!

Туман окутал озеро. Звезды с холодным равнодушием смотрели на землю. Спали деревья. Луна лениво выползала из-за горизонта. Донесся отдаленный собачий вой. На осине зашептались:

— Чей это завыл?

— Председателев... Дурной пес какой-то... Без толку воет!.. Говорят, луна на собак действует...

— Хватит! — прикрикнул на ребят Никита и чуть не упал со скользкого сука осины.

Чтобы удержаться, он обеими руками ухватился за ствол. Длинный рупор, склеенный из картона, скатился с его коленок и стал падать с сучка на сучок. Никита чертыхнулся, заерзал и хотел слезать с дерева, но внизу чернели головы и плечи ребят, со всех сторон облепивших дерево.

— Васька, слазь за рупором! Уронил из-за вас... — прошептал Никита. — Мне никак... Столкну еще кого ненароком...

Не испытывая особого удовольствия, Васька Дроздов с трудом отклеился от теплой спины сидевшего рядом с ним мальчишки и спрыгнул на землю. Он действовал с лихорадочной быстротой, стремясь поскорее возвратиться на старое место.