Александр Власов - Полыновский улей

— На! — сдавленным шепотом произнес он, протягивая Никите рупор.

— Теперь замрите! — последовал в ответ категорический приказ. — Не говорить, не шевелиться, а то листья шумят... Скоро придут...

Замерла осина. Перестал выть пес. Луна беззвучно кралась по небу и постепенно светлела, будто улыбалась хитрости мальчишек и поощрительно подмигивала темноватыми глазницами: «Не бойтесь! Не выдам!»

Ничего не подозревая, бабка Мотря около полуночи встретилась с Анфисой за околицей спящего села, с жадным любопытством посмотрела на узелок, зажатый в левой руке женщины, отметила про себя, что он вырос в три раза, и бойко зашлепала в валенках к озеру. Анфиса, крадучись, сдерживая дыхание, пошла за ней.

Остановились под самой осиной. Бабка вытащила из-под рваной накидки оловянный ковшик, обошла вокруг осины, помахала ковшиком в воздухе, сказала утробным голосом:

— Ух! Повезло тебе, молодуха!.. Стой и молчи!.. Отведу дурной глаз!..

Приплясывая и приседая, старуха поскакала к озеру, зачерпнула ковшиком воды, брызнула на Анфису из пригоршни, остальное выплеснула на осину и ударила ковшом по стволу дерева. Дребезжащий звук раздался в ночи. Бабка присела, приложила руки к уху, вытянула шею.

— Летят! Слышишь?

— Н-нет... Н-не с-слышу! — отозвалась Анфиса.

— Слушай! Летят! Летят! Близко уже!.. Слышишь? — провизжала старуха.

В это время зашелестели листья на осине, и Анфиса, прикрыв рукавом лицо, дрожа всем телом, ответила:

— С-с-слышу...

И тут, казалось, с неба прогремел усиленный, искаженный рупором голос Никиты:

— Анфиса! Слушай, что надо делать!

Никита выдержал короткую паузу и закончил:

— Здоровой рукой тресни Мотрю по шее, а с больной завтра же поезжай к врачу!

Первой кинулась прочь от дерева старуха. Анфиса побежала несколькими секундами позже.

Никита проревел в рупор:

— По шее! По шее ее!

Слепой панический ужас гнал Анфису все быстрее и быстрее. Поравнявшись со старухой, она даже не услышала отчаянную мольбу бабки:

— Анфиса!.. Анфисушка! Милая! Не бросай ты меня, старую! Ножки буду целовать — не бросай на погибель!.. Анфи-и-исушка!

А сзади рычало, гоготало, заливалось смехом многоголосое веселое эхо...

Пока разыгрывалась эта лесная комедия, Захарка выполнял другое задание. Он сходил к избе, в которой жила Анфиса, и приклеил к двери большой лист бумаги с такой надписью: «Анфиса! Никаких чертей на озере не было. Это мы решили испугать бабку Мотрю, чтобы она больше не морочила людей. Не верь бабке — иди к врачу. Пионеры».

Когда бабка Мотря, полуживая от страха, ввалилась в избу, Захарка преспокойно лежал на печи и спросил невинным сонным голосом:

— Бабушка, ты где была?

После той ночи над бабкой Мотрей посмеивались все чаще и чаще. Рассказывая подружкам о своем происшествии, Анфиса не пожалела красок. Ее рассказ был не очень правдив. По словам Анфисы, выходило, что она-то не испугалась, а вот старуха — та чуть не окочурилась.

Мальчишки не стремились восстановить истину. Им было важно подорвать веру в знахарские способности Мотри, и они частично добились своего.

Первое время «пациенты» все еще захаживали к бабке, но старуха больше не водила их на озеро, а давала кульки из своей «аптеки», не подозревая, что с каждым пакетиком теряет силу над людьми. Вместе с трухой больные находили в них записки ребят.

Последний удар нанес старухе трактор.

Сполз он ранним утром с железнодорожной платформы, медленно, но настойчиво осилил тридцать пять километров плохой проселочной дороги, по которой никогда еще не проходила ни одна машина. К полудню, довольно урча и отфыркиваясь керосиновым перегаром, трактор въехал на пригорок. Отсюда открывался вид на село.

Вел трактор комсомолец Никодим Прутов.

Почти весь колхоз выбежал встречать невиданную самодвижущуюся машину, способную, как говорили, день и ночь без отдыха пахать и боронить землю.

Никодим, расставшийся с односельчанами три месяца назад и получивший за это время звание тракториста, приосанился, картинно выпятил грудь, вскинул голову. Но на него сначала никто не смотрел. Все были поглощены новеньким трактором, пахнущим керосином, маслом и краской.

Обиженный Никодим прибавил скорость, но люди не отставали — толпой шагали по бокам и сзади машины, пугливо мигали и блаженно улыбались, когда трактор «стрелял», выбрасывая из трубы аккуратное колечко дыма.

Так — во главе восторженной толпы — и въехал железный конь в село...

Бывают же такие совпадения! Только поравнялся трактор с избенкой бабки Мотри, как мотор чихнул и умолк. Наступила полная тишина. Тракторист соскочил с высокого сиденья и сразу утратил гордую осанку. На помощь бросились мужики.

— Подтолкнуть, может? — услужливо спросил кто-то.

Его поддержали:

— Ты скажи — мы мигом!

— Сам справлюсь! — буркнул тракторист и стал копаться в медных кишках мотора, приговаривая под нос: — Толкать! Надумали!.. Это не кобыла!

Минуты три возился он в утробе трактора, и все это время колхозники молчали и сочувственно вздыхали. Бабка Мотря, тоже молча, смотрела в окно и втягивала длинным носом керосиновый запах. В ее глазах разгорался огонек. Не сдержав, наконец, накопившейся злости, она крикнула:

— На что любуетесь, горемычные? Теперь эта железина все керосином изгадит: и хлеб, и траву, и воду! Все провоняет!

Никита размахнулся и швырнул в бабкино окно огрызок морковки. Мотря с треском захлопнула раму. По толпе побежал смешок.

Отвлеченные старухой колхозники прозевали торжественный момент, когда тракторист обнаружил неисправность и, приняв прежнюю, горделивую осанку, небрежно бросил:

— Эй, кто там? Крутаните-ка ручку!

У радиатора стоял Захарка. Он первый понял, что требуется, и ухватился за ручку. Она подавалась туго. Чтобы сделать полный оборот, пришлось собрать все силы. Р-раз! — и заглохнувший мотор взревел.

— Легкая у тебя рука! — сказал тракторист.

Трактор тронулся дальше, оставляя в воздухе пахучий след.

— Попомните мои слова! — крикнула вдогонку бабка Мотря.

Ее голос потонул в радостном гуле сопровождавшей трактор толпы. Но прошло два дня, и зловещее карканье старухи сбылось.

Утром, за полчаса до выгона коров в поле, со всех дворов раздавался один и тот же звук: сначала звонкое пенье струй, бьющихся в дно пустого подойника, потом тягучее густое журчанье теплого вспененного молока.

Так было и в то утро. Подоив коров, хозяйки начали цедить молоко и, встревоженные каким-то посторонним, неприятным запахом, вспомнили бабку Мотрю. От молока пахло не то керосином, не то еще чем-то острым, тошнотворным.

Село всполошилось. Народ стал собираться у правления колхоза и у соседней сараюшки, приспособленной под гараж для трактора.