Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

(Но зачем я все это вам рассказываю? Те, кто не ви­дел ничего подобного, только поморщатся и не поверят мне, а если и поверят, то только тогда, когда к нам снова нагрянет такая же вот зима, а этого может никогда боль­ше не случиться).

Свирепые морозы отвадили Тома Фаггуса от нашего порога на несколько недель. Анни места себе не находила, а меня это, признаться, вовсе не расстроило. Не хотел я такого мужа для своей сестры — не хотел, хотя Том те­перь снова стал землевладельцем и, к тому же, получил королевское прощение.

С той поры, как ударили морозы, мое природное доб­родушие как рукой сняло, потому что, несмотря на все наши усилия, мы потеряли половину нашего скота. Каж­дое утро, заходя в конюшню, я очищал лошадиные морды от длинных сосулек, выросших за ночь. Но изо всех бед самой нестерпимой — по крайней мере, для меня,— была та, что я не мог получать вести от Лорны. И даже не снег, выпавший за три дня, был тому препятствием, а то, что он падал и падал не переставая. Обычно он шел весь день, к ночи снегопад стихал, и на небе высыпали звезды, яркие, как бриллианты, и мороз трещал особенно ярост­но, и каждый звук, колебавший воздух, резал слух, слов­но взрыв артиллерийского снаряда. А потом наступало утро, и снегопад возобновлялся с новой силой.

Однажды утром Лиззи, забежав на кухню, где я рас­тапливал гусиный жир, (я мазал им лицо и руки), звонко поцеловала меня,— то ли потому, что пожелала согреть свои милые губки, то ли потому, что узнала нечто не­обыкновенное, и ее распирало от гордости, и ей захотелось непременно поделиться этими знаниями с кем-нибудь.

— Жаль, — заметила она, — что ты почти ничего не читаешь.

— Много ли проку в чтении,— возразил я, — когда кры­ша прогибается от снега, а на поверхности торчит один дымоход!

— Самое время сесть и почитать, Джон, - настави­тельно сказала Лиззи. — Знания помогают нам выходить из величайших затруднений.

— Аминь, — ответил я, скорчив постную мину. — Ты, что, проповедник, священник? Впрочем, кем бы ты ни бы­ла, до свидания.

С этими словами я повернулся к выходу, но Лиззи, вцепившись в меня обеими руками, заставила меня сесть и выслушать ее.

- Джон, дорогой, сейчас не до шуток. Нынешней ночью я чуть не замерзла в своей постели, а наша Анни так и вовсе превратилась в сосульку. Потрогай мои руки. Чувствуешь, какие холодные? А теперь послушай, что я вычитала о заморских краях, где климат в десять раз хуже нашего и где выжить могут только умные, сметли­вые люди.

— Не смогу я, сестричка, выслушать тебя сейчас. Мне еще кучу дел надо переделать. А вот после завтрака я, пожалуй, послушаю насчет твоих заморских климатов. Ну, я пошел. Не забудь сварить кофе для матушки.

Лиззи выглядела несколько обескураженной, но она знала, что дел у меня действительно невпроворот, и согла­силась чуточку потерпеть, потому что прочитанные книги не лишили ее, слава Богу, здравого смысла.

После завтрака она сказала мне, что прочитала книж­ку о так называемых «арктических регионах», где никогда не бывает тепло и никогда не тает снег, но где люди при­думали одну хитрую штуку и приспособились жить не хуже нашего. Им не в диковину, когда у них выпадает столько снега, сколько нынче выпало у нас, и когда это происходит, они надевают на ноги особые снегоступы и запросто ходят, где вздумается, не боясь провалиться. Лиззи показала мне на картинке, как выглядит это изоб­ретение: очень легкое, очень прочное, сработано из ребер животных и шкур, натянутых на них; пять футов в длину, один в ширину, и концы спереди и сзади загнуты кверху. Все я узнал от сестры — что, как, чего и сколько,— но не рассказала она, хитрая лиса, только одного — как трудно на этом ходить.

За работу я принялся сразу же, и, изрядно провозив­шись, смастерил-таки пару снегоступов, почти, можно сказать, как в книжке. Вначале я совсем не мог ходить на них, поминутно задевая ими друг о дружку, спотыкаясь и доставив Лиззи и Анни несколько веселых минут. Тогда я снял свое изделие и еще раз помозговал над ним, по­просив Лиззи принести книжку. Сравнив рисунок со своей работой, я исправил в ней кое-какие ошибки, кое-что переделал, затем снова надел снегоступы, вышел за порог и — совсем другое дело! - пересек двор и, представьте се­бе, ни разу не упал. Лодыжки после этого путешествия болели у меня не­имоверно, и все же на следующий день я продолжил осво­ение необычной ходьбы и уже к вечеру передвигался так, словно родился в тех краях, про которые мне прочитала Лиззи. Когда Джон Фрай увидел, как я на исходе дня спускаюсь с холма, он в страхе бросился бежать, зарыв­шись головой в ближайший сугроб. Он решил, что я украл у ведьм два решета, на которых, как утверждает молва, эти зловредные леди имели обыкновение летать над хол­мами каждую субботу в полночь.

На следующий день я объявил матушке, что надумал сходить в Долину Дунов. Я не хотел идти туда, не спросившись у матушки, а заявить о своем желании у меня долгое время язык не поворачивался. И тут матушка не то что удивила, а прямо-таки разобидела меня. Она ска­зала, что видела, как все последние дни я всеми помысла­ми рвался к той, которая стала для меня дороже всех на свете, и что ей, матушке, легче отпустить меня в долину, чем видеть, как я страдаю. Это было несправедливо: все последние дни я никуда не рвался, потому что рвал жилы на работе, и кому как не матушке было это знать. Я хо­тел было упрекнуть ее, но чувство сыновнего долга возо­бладало во мне, и я подумал, что пустяковая размолвка лишь усугубит матушкину душевную смуту, меж тем как поводов для огорчения было в эту зиму и без того предо­статочно. Я сдержался и, поблагодарив матушку за раз­решение, надел снегоступы, сунул в рот короткую трубку и отправился в долину.

Самое большее, на что я мог надеяться, шагая по холмам и долинам (сейчас они почти сровнялись), это взойти на вершину знакомого холма и взглянуть оттуда на Долину Дунов.

Я продвигался, где скользя, а где вышагивая по сне­гу, мимо деревьев, сгибавшихся под его тяжестью, и все­ленская белизна, окружавшая меня, резала мне глаза, но я с гордостью подумал о том, что никто в нашем графст­ве не осилил бы и сотой доли того пути, который я уве­ренно преодолевал на своих снегоступах. И хотя величай­шие морозы трещали сейчас каждую ночь, твердой корки на снегу не было, потому что он никогда не таял. Он ле­жал, мягкий и пушистый, как будто выпал несколько минут назад. Там, где не было сугробов, глубина по­крова была, по меньшей мере, три фута, а глубина сугро­бов — от двадцати-тридцати до пятидесяти и даже ста фу­тов.

Наконец, я взобрался на свой наблюдательный холм (как я стал его называть) и взглянул оттуда па прекрас­ную Долину Дунов. Летом она походила на вазу, напол­ненную зелеными растениями, а сейчас окружающие ска­лы ушли в снег наполовину, и оттого долина напоминала гигантскую белую миску. Ни клочка травы, ни единой черной ветви, — все там было белым-бело.