Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

Я затворил окно, торопливо оделся, и когда я появил­ся на кухне, там никого не было. Даже Бетти, наша самая ранняя пташка, и та досматривала в эту пору свой деся­тый сон. Я решил поднять на ноги Джона Фрая и еще двух человек, но легко было задумать да куда труднее выпол­нить, потому что едва я открыл двери дома, как я сразу же провалился в снег до колен, а от падавшего снега вокруг не было видать ни зги. И все же я добрался до поленницы дров и разыскал там толстую длинную жердь, которую вытесал незадолго до того. С этим нехитрым при­способлением пробиваться сквозь толщу снега было не­сравненно легче, и вскоре я забарабанил в двери Джона Фрая так громко, что он решил, будто это сами Дуны явились по его душеньку, и выставил из окна бландербасс.

Джону вовсе не улыбалось приниматься за дело в столь ранний час, и он начал отнекиваться, заявляя, что жена будет им страшно недовольна, но я развеял его со­мнения, пообещав, если он и дальше будет препираться, вытащить его из постели силой и усадить к себе на плечо, в чем мать родила. Через пять минут он был на пороге. Вскоре мы достучались до остальных, а затем, прихватив лопаты, совки и длинную веревку, вчетвером двинулись откапывать овец.

Став гуськом, мы медленно пробивались вперед. Я шел впереди, а остальные, стараясь не потерять меня из виду, продвигались следом. Хрипло дыша, мы с трудом отвое­вывали каждую пядь, и Джон Фрай стонал так, словно в нашей компании ему приходилось тяжелее всех. Он был уверен, что пришел его смертный час, и если бы жена и детки могли услышать его в эту пору, они наверняка оглохли бы от его «последних» наставлений. Впрочем, над ним было грех насмехаться: снег с каждой минутой валил все гуще и гуще. Хлопья, правда, были уже не такие крупные, как, скажем, час назад, но зато уж теперь меж­ду ними не было никакого просвета. Уоч, мой добрый вер­ный пес, весело следовал за нами, временами совершенно исчезая из виду, потому что даже на ровных местах снег доходил ему по самую спину, а то и по уши. Поминутно спотыкаясь, падая, смеясь, а порой и чертыхаясь, мы все же дошли до широкого луга, что простирался у подножья холма, где за оградой мы держали большинство наших овец.

Не было под холмом нашего стада! Ни единой овеч­ки! То есть, я хочу сказать, не было видно ни одной ов­цы, и только в восточной части поля взгорбился громад­ный сугроб, высокий, что твой амбар, и широкий, как жилой дом. Ветер ходил ходуном вокруг снежной горы, и она медленно, словно живая, перекатывалась с места на место.

Те, кто не держит овец, наверное, с удовольствием по­глазели бы на это удивительное явление, а для нас, поте­рявших тут целое стадо, зрелище было совершенно непри­влекательным. Уоч начал скрести передними лапами и выть на сугроб, забегая то с той, то с другой его стороны: он уже понял, что было погребено в его гигантском осно­вании.

Мы яростно врубились в белую плоть. Лопаты так и замелькали в наших руках. Всяк из нас, работая на сво­ем месте, вырыл вокруг себя нечто вроде пещеры, с каж­дым разом все глубже проникая в самое чрево горы. Мы уже вырыли достаточно длинные проходы, а потом вдруг все вместе остановились и прислушались; из-за мощной стены снега, словно последний крик надежды, донеслось слабое «ммэ-э-э!» Я узнал голос: это был Джем, наш са­мый крупный и самый сильный баран, тот самый Джем, который первым встретил меня, когда я возвращался из Лондона. Мы снова заработали лопатами и вскорости вы­зволили его из белой неволи. Уоч, опекая старинного при­ятеля, радостно облизал его с головы до ног. А потом по­казался второй баран, по прозвищу Том-Забияка. Едва выбравшись на свет Божий, он тут же, как ни в чем не бывало, выставил рога и бодро двинулся на Уоча.

Копая дальше, мы добрались и до остальных овец. Бедные твари стояли в сугробе так плотно, словно бы их запекли в этот чудовищный пирог. Поразительно: дыхани­ем и теплом своих тел овечки растопили снег вокруг себя и под его мощной толщей образовалось пустое простран­ство, где они и скучились в ожидании нашей подмоги. Двое-трое самых слабеньких погибли от тесноты и недо­статка воздуха, а прочие — их было более шестидесяти, — хотя и окоченевшие от холода, остались целы и невре­димы.

— А как мы уведем их отсюда? — спросил Джон Фрай в великой тревоге, когда мы откопали уже с дюжину овец. (Копать, замечу в скобках, приходилось очень осто­рожно, чтобы снежная крыша не обрушилась на живот­ных, все еще томившихся в плену). — Как мы перегоним их через такие сугробы?

— Присмотри-ка за этим местом, Джон, — ответил я, когда мы, опершись о лопаты, стали в круг, чтобы хоть минуточку передохнуть после тяжкой работы. — Присмот­ри и пока не выпускай их отсюда. Овцам лучше пере­ждать тут. Уоч, дружище, ну-ка помоги Джону!

Уоч весело поднял короткий хвост, и я послал его через узкий проход в громадную снежную пещеру. Затем, выбрав двух самых породистых и тучных овец из первой дюжины освобожденных пленниц, я схватил одну под левую, а другую под правую руку, понес их в другую ов­чарню, расположенную па вершине холма, и запустил их под навес. Шестьдесят шесть овец перенес я таким спосо­бом, забирая по паре каждую ходку, и с каждым разом идти было все труднее и труднее, потому что снег по-прежнему шел не переставая, и сугробы становились все глубже и глубже. Я не позволил работникам даже дотрагиваться до овец: я решил помериться силами с самой стихией. И когда вокруг завьюжило и природа словно бы пустилась во все тяжкие, чтобы поставить меня на место, меня вдруг охватил такой бешеный восторг, что я понял: я скорее умру, чем отдам стадо на милость победительнице! Немало лет минуло с той поры, но и по сей день люди рассказывают эту быль, как легенду, однако даже самые преданные мои почитатели не в силах передать то, что испытал я тогда среди снега и ветра.

Снег валил три дня и три ночи. Если бы я не проторил дорожку от крыльца на двор и не расчищал бы ее все это время, к нашему дому невозможно было бы подсту­питься. На кухне — темно, как в погребе, несколько окон­ных переплетов под тяжестью снега ввалились внутрь. Пищу мы вынуждены были готовить при свечах, а печь не могли вовсе: в печи было так холодно, что об этом нечего было и думать.

А потом, когда снег покрыл землю сверх всякого веро­ятия, и холмистый наш край превратился в равнину, и деревья стали ломаться от неимоверной тяжести, огрузившей их ветви, на небе показалось яркое солнце, но оно не согрело нас, но лишь показало нам, какие потери мы по­несли. Шутка сказать: замерзала даже вода в кувшине, стоящем у огня. Мороз косил людей, как чума, и многих мы не досчитались в ту зиму. Часто я слышал звук — ни до, ни после этого не доводилось мне слышать ничего ужаснее,— это был звук дерева, которое мороз разрывал изнутри. Наше большое ореховое дерево потеряло в ту зи­му три ветви, а старый дуб, стоявший на перекрестке, разворотило так, словно в него угодило пушечное ядро.