Леви Хенриксен - Ангел с Чёртова острова [litres]

Два врача занялись раной Мило, а папу уложили на носилки и понесли в ближайшую машину. Зеваки, столпившиеся за лентами ограждения, принялись нас фотографировать, сверкнула вспышка, потом еще одна, а затем из-за машины показалась какая-то женщина. Она подбежала к нам и бросилась на шею Юлленшёльду. Нас с мамой тоже подвели к машине скорой помощи, где молодой врач участливо спросил, не ранены ли мы. Мы обе покачали головами, однако нас все равно уложили на носилки, а доктор посветил нам в глаза фонариком, измерил пульс и давление.

– Ничего плохого я не вижу. Но все же давайте доедем до больницы, – сказал он.

– Подождите – надо выяснить, что там с Бальтазаром, – остановила его мама.

– Его сейчас увезут, – ответил врач.

– Я мигом. – Мама резко вскочила и выбралась из машины.

Двери машины, куда уложили папу, уже закрывались, когда к ним подбежала мама. Я вышла следом за ней. Мама склонилась над носилками и обхватила папино лицо руками. Я обрадовалась – хорошо, если мама его обнимет, он это точно заслужил. Но у мамы были другие планы. Она прижалась своими губами к папиным, причем довольно надолго. Дольше, чем нужно, чтобы показать, как она рада нашему спасению. Дольше, чем требуется для того, чтобы шепнуть: мы справились. Дольше, чем когда просто радуешься тому, что все закончилось.

Один из зевак за оградительной лентой замахал мне руками. Я взглянула на маму, которая наконец отпустила папину голову, и на папу, который по-прежнему держал маму за руку, и подошла к ленте.

– Что вы хотели? – спросила я.

– Ты кто и откуда? – спросил он по-шведски и поднес ко мне свой мобильник.

– Меня зовут Астрид Барос. Я из Норвегии, – ответила я.

– А это кто? – Он показал на маму с папой.

– Мои родители. Эмилия и Бальтазар. Они тоже из Норвегии.

– Вы приехали отдыхать и наткнулись на похитителей? – не отставал он.

– Можно и так сказать.

– Да уж, отдых принял неожиданный оборот. – И он подмигнул мне, словно старой знакомой.

– Мы не отдыхать туда поехали, – возразила я.

– Эй! – крикнули сзади. К нам быстро приближался полицейский.

– Оставьте-ка девочку в покое. Вам, журналистам, мы обо всем расскажем чуть позже. – Полицейский взял меня за руку и отвел к маме.

Когда мы садились в машину, носилки, на которых лежал Мило, подняли и тоже загрузили в скорую помощь. На Мило надели кислородную маску, однако глаза его были открыты.

Врачи обработали папину ногу, а мы с мамой долго беседовали с психологами, после чего всех нас поместили в одну больничную палату. Я попросила у мамы с папой разрешения сдвинуть вместе кровати, и родители кивнули. Улегшись в середке, я взяла их за руки и уснула.

На следующее утро, когда папу увезли на обследование, мы с мамой уселись завтракать, но тут дверь открылась, и на пороге возник Дурмот с букетом роз. Я подумала, что теперь все опять будет как прежде. У одного моего одноклассника есть папа – так вот, мы с ним очень похожи. Папа этот работает на платформе в Северном море, и одноклассник говорил, что вахта у папы 14 дней. Я в Северном море не работаю. Я еще ребенок. Но у меня тоже вахта: 14 дней у папы, а следующие 14 дней – у мамы. Бабушка права. Самый сложный труд – это быть человеком.

Я понурилась, но Дурмот первым делом протянул маме не цветы. Он дал ей газету. Шведскую газету. На первой странице – три фотографии. Одна – Юлленшёльд за рулем лодки. Вторая – Мило Милодрагович на носилках. А на последней мы с мамой возле машины скорой помощи. «Норвежская семья и загадочный затворник из Югославии спасают шведского миллионера», – гласил заголовок. Не поприветствовав нас и не справившись о нашем самочувствии, да вообще ни слова не проронив, Дурмот перелистнул страницу. Фотография, на которой мама обнимает папу, заняла целый разворот. Над снимком написано: «Отправились отдыхать и попали в лапы к похитителям». Имелся там и подзаголовок: «Норвежские супруги и их маленькая дочка стали героями Швеции».

– Похоже, старая любовь не перегорает, – бросил Дурмот-Дурмот-Дурмот, сжимая букет, словно биту.

– Здравствуй, Турмод! – ответила мама. – За эти несколько дней мы как в аду успели побывать. В нас стреляли. Нас связали. Бальтазар сломал ногу, и я сделала шину из веток и ремней от рюкзака! Ты что – действительно злишься, потому что мы вместе радуемся спасению?

– Радуетесь? Значит, так это называется. Может, он и сломал ногу, но зачем с ним целоваться? – Турмод поджал губы. Точь-в-точь первоклассник, которому не купили мороженое.

– Турмод, честное слово. Он вообще-то отец моей дочери. – Мама резко отставила чашку, и дно громко стукнуло о столешницу.

– Можно переговорить с тобой с глазу на глаз? – спросил он, и я уже собиралась слезть со стула, но мама выпрямилась и удержала меня.

– Все, что ты хочешь сказать мне, можешь сказать и Астрид, – сказала мама.

Казалось, Дурмота вот-вот хватит удар. Лицо у него покраснело, как будто он решил установить новый мировой рекорд и как можно дольше не дышать. Однажды я, чтобы его позлить, долго удерживала дыхание, и Дурмот спросил, не решила ли я покончить с собой. Сейчас мне захотелось задать ему тот же вопрос. Вот только уж очень это глупо. Никому не под силу покончить с собой, удерживая дыхание.

– У меня на коже остались ожоги от суперклея, – пожаловался Дурмот.

– Какая жалость, – посочувствовала ему мама, – а нас похитители связали и едва не прикончили.

– Я никак не мог до тебя дозвониться и переволновался! – продолжал Дурмот.

– Да, вижу, – сказала мама.

– А ты знаешь, что случилось с моим мобильником? Он не просто разрядился! – Дурмот схватился за пояс, словно боясь, что с его драгоценным телефоном опять что-то случится.

– Да, Турмод, знаю.

– И?

– Астрид хочет тебе кое-что сказать. – Мама слегка подтолкнула меня.

Я перевела взгляд с мамы на Дурмота.

– Прошу прощения, – сказала я.

– Просишь прощения? – повторил Дурмот. – Прощения?! И это все? Больше тебе сказать нечего?

– Астрид сказать больше нечего. А нам с тобой надо многое обсудить, но торопить события мне не хотелось бы. Хватит с меня поспешных решений.

– Мне, наверное, лучше уехать, – проговорил он.

– Думаю, да, – согласилась мама. Дурмот положил букет на стол, развернулся и шагнул к двери, но потом остановился.

– Возможно, когда ты вернешься домой, меня там уже не будет, – сказал он, посмотрев на маму.

– Да, это я поняла, – ответила мама, и Дурмот сделал еще один шаг к двери.

– Э‐хм… – промычала я, когда он взялся за ручку.

– Что? – Он словно ждал, когда его позовут.

– Всего хорошего, Турмод, – сказала я.

Где-то через полчаса после его ухода вернулся папа. Увозили его на коляске, а назад он приковылял на костылях. Вот только радости на его лице не было.