Елена Матвеева - Кинжал Улугбека

- Ну и кто я?

- А ты фотограф. Работаешь на Ташкентской. Ты пытаешься стать вторым Напельбаумом, но пока в подмастерья ему не годишься. Хотя прогресс есть. Есть. Если будешь стараться, я тебе обещаю успех. Ты недавно выставил в витрине портрет волоокой, верно?

- Какой портрет?

- Женский! Томный взор, тяжелые веки. Волоокая женщина!

- Верно, - сообразил парень, рот его приоткрылся, он смотрел на Вахруддинова как на пророка.

- Неплохо сделано. Это уже похоже на художество. Все. Я тебе сказал, как работать.

- Спасибо, - откликнулся парень, голос у него сел, и он прокашлялся. - Приходите ко мне, я сделаю ваше фото. Бесплатно.

Но художник будто уже забыл о нем. Он нанес еще два-три мазка на полотно и подписал в правом углу: «М. Вахруддинов». Меж тем вокруг собралось уже изрядное количество любопытных. А художник неожиданно обернулся к Паштету.

- Интересуешься, кто я? Я - самаркандский Ван-Гог. Я в Союз художников не хожу. Они с натуры не работают. А ко мне приходят советоваться. Я их называю - коллеги. Ну что, спрашиваю, коллеги?! Нужно работать много лет по четыре часа в день и написать несколько тысяч картин. Пять из них будут, шедевры. Я работаю сорок лет и написал шесть тысяч девятьсот двадцать шесть картин. Я самаркандский реалист-передвижник. Абстракция устарела. Надо учиться у Репина, Пластова, Веласкеса, Грабаря и Рембрандта. Так-то, молодой человек.

- А вам не жалко дарить картины чайханщикам? - спросил Паштет.

- Искусство надо нести в народ. Я вывешиваю картины на улицах. Искусство - народу! Вот главное для художника. Меня знают. Мои картины знают. Я им говорю: коллеги, а знает ли народ ваши картины?

Михал Михалыч стал складывать этюдник и треножник, зрители начали расходиться, парень в полосатых шортах повертел пальцем у виска. Вахруддинов подхватил свои пожитки и пошел, а мужчина средних лет в тюбетейке, покачивая головой, сказал ему вслед: «Большой художник, большой…»

- Ван-Гог - французский художник? - заинтересовался Марат. - Он что, похоже рисовал?

- Не думаю. - Варя пожала плечами. - Разве что подсолнухи? У Ван-Гога есть такая картина. И Вахруддинов рисует подсолнухи.

- Он сумасшедший, - объявил Паштет. - Явный шизик. Страдает манией величия.

- Зато человек хороший, добрый. Ведь никому от него вреда нет, одна польза, - решил Марат, и с этим трудно было не согласиться.

До вечера бродили по городу, а когда стемнело, подошли к Регистану, где стояли ряды скамеек, а на них туристы, ожидали вечернее представление - цветопанораму. И вот по площади и сверкающим глазурью медресе забегали-заметались цветные тревожные пятна прожекторов. Зазвучала устрашающая музыка, и голос громкоговорителя, замогильный и глухой, как из колодца, стал вещать: «Я - Регистан! Я - сердце Самарканда! Я каменная летопись веков!..» Туристы зачарованно слушали.

- Тягомотина и пошлость, - презрительно изрек Марат.

- А мне нравится, - печально сказала Гера.

Духота к вечеру спала. На улицах было много гуляющих. Под фонарями листва выглядела как черно-зеленая ветошь декораций. Из кафе и ресторанов лилась тягучая и сладкая, словно патока, восточная музыка, и только из одного: «Я вас могу поцеловать, я вас могу заколдовать, я вас могу испепелить сияньем глаз!..»

- Размечталась, - буркнул Паштет. Его нервировал Марат, который то и дело посматривал на Варю и обращался к ней значительно чаще, чем к нему и Гере.

Отличный был парень Марат. Красивый. На две головы выше Паштета. Хотя это совсем не удивительно, нетрудно быть выше Паштета. Для Маратовой мамы явление всей компании явилось новостью, и вряд ли чересчур радостной. Но держалась она достойно. Дом у них европейский, только много ковров, да в серванте вместо чашек пиалы и несколько фарфоровых чайников. Девчонкам постелили на диване в комнате Марата, а парни должны были спать в гостиной на цветных матрасах-курпачах прямо на полу. И хотя питерцы страшно устали, заснули не скоро.

Сначала Марат рассказывал про Лерыча, о том, что он очень умный и хороший, что десять лет ходит в одном костюме, а для шахрухиинцев купил магнитофон. А еще как после занятий в секции Лерыч в своей келье зажигает свечу в медном подсвечнике, все рассаживаются вокруг, и он рассказывает экспедиционные случаи: смешные, страшные и просто занимательные. А еще он сочинил пьесу в стихах «Шахрухия» (получается - Шахрухия), и они ее поставили. И про Шахрухию Марат соловьем пел.

В 14 веке Тимур приказал в удобном для переправы месте на Сырдарье возвести мощную крепость с толстыми стенами и глубокими рвами и назвал ее именем сына Шахруха. Около трех веков благоденствовал богатый город на главной караванной дороге, а потом пришел в упадок, опустел. Сырдарья теснила его, подмывала, как хищный зверь вгрызалась в его плоть, уничтожая крепостные стены и жилые кварталы, а пыль веков оседала на ветхие разрушавшиеся дворцы и дома скромных тружеников, керамистов и стеклодувов, пока не погребла город окончательно.

Тихонько, чтобы родители их не разогнали, они слушали музыку. Любимая песня Марата - «Маленький плот» Юрия Лозы. Он подпевал: «Им не дано понять, что вдруг со мною стало, что вдаль меня позвало…»

- Здесь многие живут для того, чтобы покупать шмотки и хорошую жратву. И деньги копят на свадьбу и похороны, - с непонятной горячностью сказал он.

- Это не только у вас. У нас тоже многим охота спокойной обеспеченной жизни, - возразила Гера, а Паштет подумал, что она вспомнила жену Олега.

- И я бы стал таким, если бы Лерыча не встретил, - продолжал Марат, будто и не слышал Геру. - Он научил меня читать хорошие книги. Многому научил. А потом мы с другом детства разошлись. Вместе решили в секцию ходить, но ему родители запретили. Чтоб время зря не терял. Они пристроили его торговать на рынке. Сначала он даже плакал, а скоро стал меня сторониться, так и разбежались. Теперь он крутой. А меня и дома не очень-то понимают. В общем, решил, что построю свой маленький плот. «Из монотонных будней я тихо уплыву». И вообще… Все их «мерседесы» не стоят одного восхода солнца на Шахрухие.

Питерцы притихли. Видать, Марат не случайно так раскипятился, а он погрустнел, застыдился своей откровенности.

- Возьми нас на свой плот, - попросила Гера. - Хватит места?

Индийские скворцы - майны так гомонили за открытым окном, что мертвого могли бы поднять с постели. Их щебет сливался в один неумолкаемый гул, казалось, звучат кроны платанов. И пер-вое, что, проснувшись, подумалось Варе: «Хочу рисовать». Это было необычное желание. В художественной школе она училась по настоянию деда-художника и частенько размышляла, как бы бросить это дело без домашнего скандала. Варя и этюдник в поездку взяла из-за деда. Конечно, она собиралась выполнить хотя бы часть школьного задания на лето, но представить, чтобы ей хотелось рисовать?! А ведь это происходило весь вчерашний день и сегодня стало первой мыслью! Вот что сделал Самарканд!