Наталия Соломко - Пожарный кран № 1

— Ды-ды-дышу свежим во-оздухом! — сердито ответил Вовка.

Беда с этими взрослыми, вечно они вмешиваются не в свое дело. Пришлось пережидать, пока бдительный прохожий скроется. А потом Вовка сосчитал до трех и храбро шагнул к трубе…

Он висел над улицей, обхватив холодное железо руками и коленками. Самое страшное осталось позади, теперь надо было только съехать вниз.

Но съехать Вовке не удалось: труба не выдержала его тяжести и грохнулась в сугроб…

Сугроб был толстый, мягкий — она совсем не пострадала при падении… К сожалению, Вовке повезло меньше: он-то грохнулся не в мягкий сугроб, а на железную трубу — и пребольно ударился коленом…

— Живо спрячься где-нибудь! — велел Мотя Балабанчику. — Чтоб Михаил Павлович тебя в таком виде не застукал!

Балабанчик ушел в дальние коридоры, где был свален старый реквизит и декорации от давних спектаклей. Он забрался в бутафорскую беседку, увитую плющом, — тоже бутафорским. Там было сумрачно, тихо, пыльные заросли бумажного плюща надежно скрывали Ваську от всего мира. Он сидел и размышлял, куда могла подеваться Анька, и вдруг в коридоре раздались шаги, а потом и голоса. Балабанчик затаился.

Голосов было два, причем один из них Балабанчик просто терпеть не мог, а от другого у него замирало сердце.

— А завтра? — умоляюще спросил голос, который Балабанчик терпеть не мог. — Ну, после елок… Тоже не можешь?

А голос, от которого у Балабанчика замирало сердце, ответил:

— Завтра? Могу. Только я еще не знаю, захочется ли мне идти с тобой на каток…

Балабанчик сидел в свой беседке тихо-тихо, только сердце в груди у него грохотало на весь Дом пионеров. Но те, двое, так были заняты своим разговором, что не слышали Балабанчикова сердца.

— А что будет, если…

— Что если?

— Если… если я тебя сейчас поцелую? — отважился голос, который Балабанчик терпеть не мог.

— Не знаю, — едва слышно отозвался голос, от которого у Балабанчика замирало сердце.

И вот внутри у Васьки Балабанова стало вдруг холодно, пусто и абсолютно тихо. Сердце смолкло. Балабанчик догадался, что сейчас умрет, и выскочил из укрытия. Длинный Вадик Березин из балета и самая красивая девочка в Доме пионеров испуганно уставились на него.

— Только попробуй ее поцеловать! — закричал Балабанчик и изо всех сил треснул влюбленного танцора по уху.

— Безобразие! — охнул директор Дома пионеров, возникая на месте побоища как бы из ничего. Он имел скверную привычку появляться именно там, где его меньше всего хотели бы видеть. — Елькина и Березин! Немедленно прекратите!

Увы, его услышала только Верочка и, конечно, сразу убежала, а Баба Яга продолжала яростно тузить Вадика.

— Обалдела?! — растерянно кричал Вадик, закрываясь руками. Он был человек воспитанный и, конечно, не мог себе позволить драться с женщиной.

— Елькина, я кому говорю! — повысил голос директор.

Баба Яга вздрогнула, будто просыпаясь.

— Ненормальная! — пробурчал Вадик. — Жалко, ты девчонка…

— Сам ты! — огрызнулась Баба Яга и, показав Вадику кулак, понеслась вдаль по коридору.

— Елькина, вернитесь! — приказал Сергей Борисович, да где там!

И не успел он выяснить, кто виноват, как из-за поворота вышли Мотя и маленький Овечкин. Они шагали к Сергею Борисовичу с лицами решительными и серьезными.

— Сергей Борисович, — произнес дежурный режиссер. — Нам надо с вами поговорить!

— По секрету! — значительно добавил Овечкин.

Надо напомнить, что в Доме пионеров еще никто никогда не хотел поговорить с директором по секрету. То есть обитатели Дома вообще старались избегать разговоров с Сергеем Борисовичем. Скучно им было с ним разговаривать, неинтересно.

— По секрету? — потрясенно переспросил директор. — Со мной?

— С вами! Только дайте слово, что ничего не скажете Михаилу Павловичу!

— Честное слово, — директор неуверенно кивнул.

— И без крестиков! — уточнил Валера.

— Хорошо, и без крестиков, — согласился Сергей Борисович, с испугом глядя первокласснику в глаза. Он уже догадался, что случилось что-то скверное.

— Пропала Анька Елькина… — Мотя вздохнул виновато. — Мы ее уже полтора часа ищем, а ее нет!

— Глупости! — отозвался Сергей Борисович. — Я видел ее только что…

Мотя и Валера переглянулись.

— А что она делала? — поинтересовались они хором.

— То, что она делает всегда: безобразничала! Дралась с Березиным, а потом сбежала.

— Куда? — грустно спросил Мотя.

Директор махнул рукой в сторону соседнего коридора.

— Эй! — сердито закричал дежурный режиссер. — А ну иди сюда!

Из-за поворота выглянула Баба Яга.

— Ну чего? — сказала она и нехотя побрела на зов.

Мотя содрал с нее нос и парик.

— Балабанов?! — не поверил своим глазам директор.

— Кто ж еще… — уныло подтвердил Мотя. — А Анька еще перед елкой пропала…

— Найдите ее, пожалуйста! — умоляюще попросил Овечкин. — Вы ведь мечтали в детстве следователем быть!

Сергей Борисович грустно взглянул на малыша и покачал головой:

— Мало ли кто о чем мечтал в детстве… Это никогда не сбывается!

Но ему никто не поверил, и каждый подумал: «А у меня обязательно сбудется!»

— Мы вас очень просим! — не отстал Валерик.

— Вся надежда на вас! — вздохнул Мотя. — Надо ее найти, а то, если Михаил Павлович узнает… Ему же волноваться нельзя!

— Вся надежда на меня? — растерянно повторил Сергей Борисович. С ним еще ни разу в жизни такого не было…

— На вас! — кивнули Мотя и Валерик. А Балабанчик и Вадик молчали и пепелили друг друга взглядами.

— Ну, ты у меня получишь сегодня! — шепотом пообещал Балабанчику Вадик.

— Ты у меня тоже!

— Хорошо, — сосредоточенно сказал директор. — Я найду ее! Рассказывайте, как это случилось…

Ах, Кузя, Кузя… Там, в прекрасном, заснеженном лесу, позабыв обо всем, мчишься ты по лыжне рядом с девочкой Катей и знать не знаешь, что дед твой покоя себе не находит…

Вот шагает он по Дому пионеров, ищет Аньку и Балабанчика, чтобы задать им головомойку за самоуправство, а сам думает, думает о тебе… Тревожно ему за тебя…

«Я берег тебя, мальчик, — думает Михаил Павлович. — Мне хотелось, чтоб жил ты радостно… Я скрывал от тебя печали, никогда ничего тебе не говорил о них, о твоих родителях, потому что ты был маленький. Но вот ты вырос… Почему ты сам ни о чем меня не спрашиваешь? Или ты просто забыл их? А Машенька… Ты помнишь нашу Машеньку? Или забыл и ее? Когда ты научился усмехаться так спокойно и равнодушно? Почему ты никогда не плачешь — ни от боли, ни от обиды, ни от жалости? Помнишь, я спросил тебя об этом, а ты усмехнулся: „А зачем? Слезами горю не поможешь“. И глаза у тебя были холодные, чужие. Что случилось с тобой, Кузя? Почему ты презираешь людей и любишь свою Машину?.. И что мне делать, как объяснить тебе?..»