Лев Гумилевский - Плен

Она молчала весь день и тем же суровым молчанием встретила вечерний уличный гул и ночное затишье.

Ванюшка уступил место Пыляю. Аля плохо разглядела в темноте нового часового и даже не повернула к нему головы. Он ждал долго, потом, когда последняя щель была заложена кирпичом, пододвинулся к пленнице.

Она продолжала молчать. Он угрюмо сказал, наконец:

— Ну, а еще что там у вас?

— Где? — обернулась Аля, узнавая мальчишку.

— Там, где ты живешь.

— Мало ли что? Все есть.

Он вздохнул и, наклонив голову, попросил мягче:

— Ну, расскажи.

— Про что?

— Ну про все это, — замялся он, — что вы там еще делаете?

Веселая надежда взвилась в ней, как вихрь в выжженной бесплодной степи. Аля проворно ответила.

— Учимся мы, Пыляй, чтобы все знать, все понимать, все уметь. Показывают нам все: как электричество делается, отчего машины двигаются, почему аэропланы летят, а не падают… Вот у нас школа сегодня должна была в сад идти, где всякие звери есть! И львы, и тигры, и слон. А птиц сколько! Если бы ты меня выпустил вчера, и я бы пошла, Пыляй!

Он ничего не ответил, но через минуту спросил угрюмо и глядя в сторону:

— Это что ж. Меня все равно там не примут.

— Где не примут, Пыляй?

— Вот там, где вы живете.

Аля задумалась, потом покачала головой.

— Примут, Пыляй. Если бы я отцу сказала, что ты учиться хочешь…

— Зубы у меня болят часто, — вставил он.

— А зубы вылечат. Тебя бы устроил отец в школу. Он все сделает, если я попрошу.

Пыляй перебил ее:

— Мне бы сапожником быть выучиться…

Она взглянула на него с недоумением. Он пояснил коротко:

— У них денег много!

Аля пожала плечиками:

— Ты всем сделаешься, чем захочешь. Она помолчала и добавила неуверенно:

— Разве у сапожников много денег?

— Так и тащат ему. Я за одним глядел. Окошко у него над землей, и мне все видно было.

— Делайся сапожником, Пыляй, — согласилась она. — Это все равно. Чем хочешь, тем и будешь. Только тут не оставайся.

— Мне скушно тут! — прошептал он со вздохом. — Я бы не знай что… Да вот видишь…

И опять с новой надеждой и страстной силой, задыхаясь от волнения, бросилась к нему девочка:

— Беги отсюда, Пыляй! Давай вместе убежим, ты у нас в доме спрячешься и тебя не найдет никто! Я дворнику скажу, он этого длинного вашего Коську на порог не пустит. Ты знаешь, какой отец у меня? Он одной рукой пять пудов поднять может. Разве тебе хорошо тут?

— В Ташкенте, сказывали, сожгли нас сколько? А как холодно, туда ехать придется.

— Ну, уйдем, Пыляй, уйдем вместе!

Он отвернулся к окну, струившему тонкие, как нитки, лучи света. Аля посмотрела на них и вспомнила дом: так же просачивались в занавеску струйки уличного фонаря, когда в сумерках, нахлобучив на уши слуховые трубки радиоаппарата, слушала она музыку, пение и живые слова. И страшно ей стало за Пыляя, всю жизнь проводившего, как подвальная крыса, на гнилой соломе, в каменной сырости, и духоте. Она всплеснула руками и крикнула:

— Ну, один уйди, Пыляй, только не живи тут. Не надо меня пускать. А только когда я выйду, с отцом сюда вернусь и тебя мы возьмем. Хочешь?

Он стоял перед ней, широко расставив ноги и упрямо, как рассерженный бычок, качал головой.

В нем происходила борьба. С привычкой человека, обманываемого каждым днем своей жизни, он оценивал и то и другое.

Величины были слишком неравные. Сзади него мерещилась подвальная жизнь; ночи на соломе и камне или в мусорном ящике, дни в голоде, брани, драке и скуке; а все будущее — в темноте, постоянном бегстве и опасности. Его не пленял кокаин, не веселила водка и он мог предпочесть хорошую сказку о другой жизни жратве до отвратительной тяжести в желудке.

Эта жизнь, как таинственная машина, сплетенная из стекол, книжек, зубных щеток, желтеньких башмачков и множества подобных вещей, выделывала таких вот людей, как эта девчонка.

И не быть никогда таким человеком, не пролезть этой машины было страшно. Он дрожал и, силясь скрыть свое волнение, нарочно качал головой и говорил, стараясь победить девчонку, загасить свет, которым пылали ее слова:

— Не возьмете вы меня…

— Возьмем, возьмем, Пыляй!

— Не выучусь я книжкам…

— Выучишься, выучишься, Пыляй! Если бы тут светло было, я тебе сейчас бы буквы показала. Это совсем просто, Пыляй…

И опять с практичностью человека, имевшего суровый житейский опыт, усмехнулся Пыляй недоверчиво. Он погремел коробком спичек, зажег одну из них и, содрав ногой солому с полу, обнажил сырую землю!

— Ну, покажи какую-нибудь!

Аля присела и вычертила ногтем свое имя.

— Вот гляди: две палочки, как шалаш, а посредине перекладина. Это — а!

Спичка погасла, но две палочки с перекладиной выжглись в мозгу навеки. Пыляй повторил про себя:

— Как шалаш: — а!

— Вот меня Алей звать, — толковала девочка в темноте, — значит моя первая буква такая, как я нарисовала — а. Запомнил?

— Запомнил, — неохотно ответил Пыляй.

— Ну и так все запомнишь, их всего только тридцать две буквы знать надо… И с ними ты любую книжку прочитать сможешь…

Он не мог не верить. Он истратил еще одну спичку, чтобы осветить выдранный из книжки на курение листок. В таинственной цепи всяких закорючек знакомая буква выплыла сразу же. Пыляй обомлел. Спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Он со вздохом свернул бумажку и сунул ее в карман.

— Нашел? — крикнула Аля, томившаяся ожиданием похвалы ее учительским способностям, — нашел, а?

— Была такая! — сделанным равнодушием ответил Пыляй, — нашел… А это хорошо, — обернулся он к ней с угрюмой решительностью, — будет, я товарищей подведу, а? За это меня пришибить надо!

Аля резко закинула голову и крикнула с гневом:

— А это хорошо меня так схватить и держать тут? За что? Я вам что сделала?

Пыляй растерялся. И снова, и снова с болезненной ревностью завидовал он маленькой, дерзкой девчонке, так легко и просто выбившей у него из рук всякое оружие борьбы с ее доводами.

— Это нехорошо, — пробормотал он.

— А учиться хорошо! — торжествовала она, — уйти от них хорошо, потому что они нехорошие дела делают. А вот хочешь — уходи сам, а я останусь! Все равно мне ничего они не сделают, я останусь. Хочешь так? Нечего тебе и бояться будет!

Он молчал, потупя глаза.

Аля еще говорила что-то, но он не слушал. Он казался себе похожим на лавочника, старательно взвешивавшего на весах и то и другое. Чашки их прыгали от каждой новой мысли то в одну, то в другую сторону. И Пыляй продолжал качать головой.

Было два часа ночи. Часы Спасской башни играли Интернационал. Нарядные стрельчатые вышки кремлевских башен, далеко видными на расцветающем утром небе каменными часовыми, сторожили прекрасные древности Кремля. Улицы были безлюдны. На каменных тумбах дремали дворники и ночные караульщики. По мостовым волочились сонные извозчики. Где-то одиноко шипел грузовой трамвай.