Лев Гумилевский - Плен

Вьюнок рассмеялся.

— Я бы его подвел, а не товарищей. Пожил бы у него, подглядел бы, где он деньги прячет… Стянул бы и ушел. Ищи-свищи ветра в поле.

Пыляй вздохнул.

— И ничего бы толку с деньгами не сделал. Вез носов бы все остались, все бы каин нюхать стали. Водкой бы обжирались, пирожными, конфетами, а под ногтями все равно бы грязь была хоть с какими деньгами.

Вьюнок посмотрел на него с подозрительным недоумением. Этот взгляд смутил Пыляя. Он забормотал о болезнях и запутался совсем. Вьюнок рассматривал его с неменьшим вниманием, чем тот так недавно — девчонку.

— Это ты что это?

— Это я так.

— Нет не так, — с каменной холодностью отрезал Вьюнок, — а глядишь ты вредно и говоришь чудно. У тебя не тиф ли наклевывается, Пыляй?

— Нет, не тиф!

— А что?

— Ничего, говорю! Что прилип?

Пыляй опрокинулся на спину и мечтательно закрыв глаза вытянулся во весь рост.

— Скучно мне тут. Как животная в хлеву — я. А можно и на небо глядеть в стеклы и можно, чтоб зубы не болели. Про разные такие штуки слыхал я раньше, а не верил — брешут много. А девчонка вот — живая такая. Да ведь словом этого не сказать. Если бы я ученый был, я бы тебя словом прошибить мог. А у меня слов нету.

Вьюнок следил за ним внимательно, но слушал его путаную речь, как бред. В темных, сырых подвалах, в холоде, грязи и голоде, мальчишки заболевали часто и удивляться тут было бы нечему, но Вьюнок все-таки дивился необычной болтовне больного.

— Девчонка — клоп, а какие слова у ней, точно из решета вода, так и хлещет. Как они там в домах живут? Ты не видал?

— Не видал!

— Вот то-то и есть. А она, может, через свое стекло глядит сейчас на нас и все видит. Вот это дело. Это не животная в хлеву, как я. Пожрал, да спать. Выспался, да пожрал. Этак и коровы могут, а вот ты по-другому сумей!

— Зачем? — оборвал Вьюнок.

Пыляй приподнялся, посмотрел на него с некоторой растерянностью, потом, оправившись — с гневом и презрением.

— Дурак ты, Вьюн!

Мальчишка расхохотался неожиданному ответу и, не сердясь, спросил:

— А ты?

— А я тоже дурак, животная в хлеву!

Вьюнок насупился:

— К чему ты плетешь все это?

Пыляй рассердился:

— К тому, что за деньги только жрать да пить. А на свете еще есть разные такие штуки…

— Какие?

— А вот там, у них, которые в домах живут…

— Ты откудова знаешь?

— Постарше тебя, вот и знаю.

Пыляй поиграл мускулами голых в прорехах рубахи рук и слова его, подкрепленные этим жестом, подчеркивавшим не только старшинство, но и силу, показались Вьюнку убедительными. Он замолчал.

Пыляй не возобновил разговора. Наоборот, он весь день пристально следил за собой, боясь проговориться. Но чем больше он сторонился от товарищей, тем пристальнее приглядывался он к домам, окнам, дверям и исчезавшим за ними ребятам.

Перед вечером он выспался за ночь. В сумерки Коська угощал ребят на три рубля, вырученные от продажи примуса. Ближайшим своим сподвижникам он сунул каждому в рот на две секунды бутылку с водкой.

Пыляй с отвращением проглотил едкую, как горечь никотина, жидкость, храбро удержался от кашля и корчей, и победоносно покосился на Вьюнка, к которому перешла бутылка. Коська толкнул Пыляя:

— Будешь ты сторожить девчонку. Сегодня мы ночью с ней разделаемся.

Пыляй вздрогнул, но кивнул головой и буркнул:

— Посторожу. Я выспался здорово.

Вечером Коська проводил его до места. Пыляй остановился у лазейки.

— Может быть, мне с тобой лучше пойти?

— Нет, сиди тут. Я Вьюнка возьму.

Пыляй подчинился молча — с Коськой не приходилось спорить. Но спускался в сырой и темный подвал он без прежней твердости и спокойствия.

Несколько мгновений Иван Архипович безмолвно смотрел на странного оборванца. Коська не мог не сжалиться над растерявшимся отцом: он потянул его за подол пиджака в двери и добавил снисходительно:

— Не на улице разговаривать будем, пойдем в квартиру, что ли?

Тогда оправившийся Чугунов впился в его плечи дрожащими пальцами и завопил:

— Где она? Где? Говори, мальчик!

— Там скажу.

— Да иди же, иди!

Толкая его вперед, тревожа сонных жильцов топотом ног, стуком дверей, вздохами нетерпения, Чугунов довел до своей комнаты нежданного гостя. Наталья Егоровна, открыв дверь, отступила в недоумении. Иван Архипович крикнул ей, подталкивая вперед мальчишку:

— Вот он, вот знает…

— Что?

— Он знает, где Аля…

Она скрестила на груди руки, ожидая, что скажет оборванец, оглядывавший комнату и хозяев. Коська прошел вперед, сел на стул к столу и повторил спокойно:

— Да, я знаю, где ваша девчонка!

— Где? Что с ней?

— Ничего, — мрачно ухмыльнулся он, — сидит, дожидается… Я вот и пришел, чтобы вас к ней провести…

— Так идем же, идем же, несчастный! — кинулся к нему Чугунов, — идем.

Коська отпрянул от его протянутых рук и хлопнул по столу ладонью:

— Деньги на бочку, товарищи!

— Какие деньги?

Иван Архипович отступил в недоумении. Наталья Егоровна взглянула на мужа испуганными глазами. Коська повторил свой жест.

— Деньги на бочку. За девчонку деньги! Сто рубликов, товарищи.

— Кому деньги? Кому, тебе?

— А кому же? Я ведь провожать пойду. Я ведь девчонку предоставлю.

Он нагло запрокинул голову, чувствуя себя победителем, и засмеялся негромко:

— Раскошеливайся, дяденька! Право слово, небольшой капитал — сто рублей.

К Чугунову вдруг возвратилось хладнокровие. Он шагнул к оборванцу с угрозой и, сдвинув брови, прошипел ему в лицо:

— Да я тебя, паршивца, сейчас в милицию отправлю… Если сам не оторву тебе головы, щенок!

Коська вскочил.

— Что?

— Говори, где девочка! — прогудел над ним несдерживавшийся от гнева отец, — говори!

Мальчишка отскочил к окну и поманил с усмешкой к себе Чугунова.

— Иди-ка, погляди сюда, дяденька!

Спокойный тон его и разбойничьи повадки заставили насторожиться. Иван Архипович, сжав губы, подошел. Тогда Коська, указывая на одиноко маячившую тень под воротами противоположного дома, сказал:

— Видал?

— Ничего не вижу и видеть не хочу.

— Нет, погляди хорошенько. Вон в воротах мальчишка дежурит: это со мной. Если я ему значок легонький сделаю, так он помчится, что твой автомобиль. И не успеем мы с тобой, дяденька, дойти до милиции, как девчонке твоей сиким-башка будет. Понял?

Чугунов отшатнулся от окна, от слабо освещенной улицы, от темных теней за выступами домов. Человек двадцатого века, житель современной Москвы на минуту почувствовал себя беспомощнее московского обывателя времен допетровских, когда эти улицы кишели разбойным народом, опричниками Грозного, буйными стрельцами Софьи, беглыми крепостными. Он взглянул на маленького бандита со страхом. Наталья Егоровна повисла на его руках.