Лев Гумилевский - Плен

— Странно! Ну, конечно, его отправили в приют для малолетних преступников. Но разве их можно исправить? Мое убеждение…

— И ты не пошел туда?

— Именно, я пошел туда, потому что для того, чтобы составить себе твердое убеждение, нужно все проверить до конца. И я пошел в приют…

— И ты видел его?

— Я не видел его. Мальчишка пробыл там недели две и сбежал вчера ночью совсем. Я говорю, что они неисправимы…

Девочка опустила голову.

— Ведь они не виноваты, если такие выросли… А Пыляй, он совсем не такой…

— Но факты, факты, Алевтина!

— Я не верю фактам! — отрезала она.

Иван Архипович развел руками.

— Скажи, пожалуйста, если у него чистая совесть, почему он не приходит сюда? Почему?

— Он боится дворника опять…

Наталья Егоровна отложила вязание и, укоризненно покачивая головой, вступилась в разговор, кивнув головой на окно:

— А, вот, погляди, пожалуйста, не боится же, вон, мальчишка, торчит здесь против самого дома нашего вот уж час! И прячется, как жулик.

Иван Архипович подошел и окну.

— И когда нужно, тогда дворник неизвестно где околачивается…

Аля, охваченная жалостью, подбежала к окну.

— Не трогайте его!

Она прижалась к стеклу, расплющивая о него нос, чтобы разглядеть мальчишку, торчавшего под светом фонаря, и вдруг задохнулась:

— Это он! Это он! Он…

Она шарахнулась от окна к двери и прежде чем кто-нибудь мог остановить ее, выскочила вон. Иван Архипович бросился вслед за ней. Но когда он вышел за двери, Аля уже катилась вниз по лестнице с сумасшедшей быстротой.

— Упадешь! — кричал он.

Но она ничего не слышала. А когда Чугунов спустился вниз, она уже тащила за руку ему навстречу смущенного мальчишку, который что-то бормотал совсем невнятно.

— Я не бежал, — расслышал Иван Архипович, — меня ваш дворник… А нищенку я встретил, она сказала и я пришел…

Буйная радость дочери охватила и отца. Вопреки твердому своему убеждению, он со всевозможной добротой и ласковостью ввел мальчишку в комнату и усадил его на единственное кресло.

— Ты из приюта убежал? — допытывалась Аля, перескакивая с одного на другое, — а зачем? К нам, да?

— Нет. Коську туда привели, он меня убить грозился…

— Ага! — визжала Аля, сверкая глазами на отца, — он из-за меня же бежать должен был. Вот что, вот что…

Иван Архипович смутился. А она уже допрашивала о другом преступлении:

— Тебя в милицию зачем взяли? Ты с карманниками был, а?

Пыляй таращил глаза, дивясь всеведению девчонки, и рассказывал, точно как на исповеди. Иван Архипович взволнованно курил трубку и, прячась за дымом, молчал. Когда же мальчишка, смущаемый вниманием таких взрослых людей; кое-как, путаясь и запинаясь рассказывал об афишах, об аркобатах, Иван Архипович не выдержал, обернулся к жене и, обводя всех победоносным взглядом, сказал:

— А? Что? Я всегда был убежден, что из этих ребят можно сделать хороших парней! Только бы кто-нибудь взялся за это. Это мое твердое убеждение!

Аля засмеялась, но смех, обращенный к Пыляю, был отнесен за счет ее радости, и Иван Архипович не задумался ни на минуту над тем, что за один день он приобрел два твердых убеждения, совершенно противоположных друг другу.

Справедливость требует, однако, отметить, что Иван Архипович скоро забыл о своем первом убеждении и со вторым в руках принялся устраивать судьбу мальчишки.

— Несомненно, из него может выйти толк! — бормотал он, присматриваясь к Пыляю, — несомненно!

Не нужно было быть, впрочем, особенно наблюдательным, чтобы прийти к такому заключению.

Правда, в первые часы своего пребывания в доме со стенами, окнами, дверями и еще множеством разнообразных вещей, назначения которых и применения он не знал, Пыляй был неловок, растерян и неуклюж.

Он справлялся о самых обыкновенных вещах и с изумлением слушал объяснения.

Если бы летаргические сны могли продолжаться сотни лет, то заснувший лет триста назад седовласый боярин, проснувшись к десятой годовщине Октября в одном из многоэтажных домов теперешней Москвы, почувствовал бы себя, вероятно, так же, как чувствовал себя Пыляй, вдруг очутившийся за порогом другого мира, в веселой суматохе другой жизни.

Но ошеломленному боярину, вероятно, не хватило бы и остатка его жизни, для того, чтобы оглядеться кругом и прийти в себя. Пыляй же справился со всем и за те недели, которые ему пришлось пробыть у Чугунова, пока тот хлопотал об определении мальчишки в профессионально-технический детский дом. Пыляй скоро привык к чудесам другого мира. Небольшой хитрости управляться с ножами и вилками он научился уже в приюте. Чистить зубы и мыться оказалось вовсе уж не так трудно.

На второй день он с не меньшей ловкостью, чем обучавшая его девчонка, мог напяливать на уши слуховые трубки радиоприемника, а на третий день он без всякой помощи Али мог разбирать и самый мелкий шрифт в ее книжках.

Через неделю он уже знал комнатный мир, не хуже Али. Тогда, убедив всех, что теперь ему, неузнаваемому, не грозит больше никакая опасность, он вышел на улицу.

В тот год, оставшийся надолго в памяти москвичей, привыкших к всегдашнему туману, дождям, сырости, слякоти, осень была долгой, теплой, сухой и солнечной. До ноября Белый Город стоял в кольце зеленых бульваров, на заре отливавших оранжевым румянцем пожелтевшей, но не спадавшей листвы. Темные осенние ночи падали теплым приветливым мраком на шумные улицы и просвечивали насквозь сиянием электрических фонарей.

В тот год пышные астры на клумбах не никли до первого снега и кровавые георгины расцветали темно-багровыми солнцами в облаках пышной листвы.

Теплые осенние дни были нарядны и приветливы. Пыляй вышел на улицу с робостью человека, который после тяжкой болезни заново должен учиться передвигать ноги.

Но и эта наука далась ему с той же легкостью.

— Сходим на набережную? — предложила Аля.

Пыляй покачал головой:

— После! — Она согласилась.

Ему нужно было еще привыкнуть к улице, к мостовым, к извозчикам, к встречавшимся прохожим, чтобы ничем не выделяться из толпы, не выдать себя неумелым движением. И Китайгородской стене и ее обитателям он хотел бы показаться нисколько не похожим на маленького оборванца, от которого сторонятся барышни с сумочками, при приближении которого кричат лотошники предостерегающе:

— Шарашики!

Они прошли переулками Замоскворечья и вышли на Балчуг.

Вокруг них было то же движение, та же уличная суета и та же равнодушная толпа разноликих людей. На улицах звенели те же трамваи, ревели те же автобусы, тряслись те же извозчики. Витрины магазинов сверкали теми же огнями, выставляли напоказ те же самые нарядные вещи. Дома, окна, двери, улицы, калитки, мостовые — все оставалось таким же, каким было так недавно.