Питер Акройд - Тюдоры. От Генриха VIII до Елизаветы I

Граждане Лондона не откликнулись на призыв. На улицах не было ни души. Эссекс подъехал к Ладгейт-Хилл, где отдал приказ об атаке. Однако к тому времени его сторонники, осознав всю безнадежность своего положения, стали покидать его. Елизавета, услышав новости о мятеже, отреагировала спокойно. Несмотря на некоторое смятение среди ее свиты, королева предложила, что, возможно, ей самой стоит отправиться в город и встретиться лицом к лицу с противниками: «Ни один не осмелится взглянуть мне в глаза».

Противостояния не потребовалось. Обескураженный неудачной попыткой поднять на восстание жителей, Эссекс поехал в Квинайт, откуда на лодке доплыл до Эссекс-Хаус; там он обнаружил, что Фердинандо Горджес выпустил его заложников. Дом вскоре окружили королевские войска, и после напряженных переговоров с представителями короны Эссекс сдался лорду-адмиралу. Вместе с главными пособниками его забрали в Ламбетский дворец, а на следующий день на лодке отправили вниз по Темзе в Тауэр. Елизавета заявила французскому послу: «Этот неблагодарный глупец наконец показал свое истинное лицо». На следующий день после несостоявшегося мятежа королева обнародовала прокламацию, где благодарила жителей Лондона за верность.

И все же в придворных кулуарах порой слышались слова в поддержку Эссекса. Томас Ли, служивший под его началом в Ирландии, предложил четырем или пяти смельчакам ворваться в покои королевы и вынудить ее подписать приказ об освобождении Эссекса и Саутгемптона. Ли разоблачили и арестовали в тот же вечер возле королевской столовой. На следующий день он был предан суду, обвинен и казнен. В середине февраля королева обнародовала очередную прокламацию, в которой приказывала всем скитальцам, праздношатающимся и разносчикам сплетен покинуть Лондон под страхом смертной казни.

19 февраля Эссекс и Саутгемптон предстали перед судом равных в Вестминстер-Холле. Оба отрицали обвинения в измене, однако их вину признали без всяких доказательств, как само собой разумеющееся. Они пытались спорить с обвинителями, но безуспешно. Эссекс, одетый во все черное, заявил: «Я сделал лишь то, что велел мне закон природы и мое положение». Подобные понятия, впрочем, не признавались общим правом и, по всей видимости, были заимствованы из рыцарского кодекса чести. Они не могли спасти его. После оглашения смертного приговора он оставался спокоен. «Хоть вы и обвинили меня в суде наказаний, — заявил он судьям, — в суде совести вы бы меня оправдали». Через два дня Сесила и некоторых других советников попросили навестить Эссекса в Тауэре. Их взору предстал до неузнаваемости изменившийся человек, называвший себя «самым низким, подлым и неблагодарным предателем на свете». Он признал, что королева не будет чувствовать себя в безопасности, пока он жив.

Это было последнее аристократическое восстание в Англии, подобное мятежу, учиненному представителями рода Перси в начале XV века. Эссекс не пользовался столь широкой областной или территориальной поддержкой, однако сложные мотивы чести и доблести, лежавшие в основе противоречий, остались неизменными. На восстании в определенном смысле лежал отпечаток Средневековья. Как сказал граф Саутгемптон сэру Роберту Сидни во время последней осады Эссекс-Хаус, «вы — воитель и знаете, что самим призванием мы обязаны защищать себя от равных нам, но того более — от нижестоящих противников». Стремлениями Эссекса и его сторонников — братства, многих членов которого связывали кровные узы, — руководил древний и благородный кодекс чести, однако при елизаветинском дворе его уже было недостаточно.

Признание Эссексом своей измены пришло слишком поздно. Елизавета благосклонно согласилась на непубличную казнь через обезглавливание и в то же время смягчила наказание графу Саутгемптону до пожизненного заключения. 25 февраля Эссекса привели на эшафот, сооруженный во внутреннем дворе Тауэра. На нем был дублет и бриджи из черного атласа, а с плеч спускался черный бархатный плащ; его голову венчала черная фетровая шляпа. Он никогда не выходил из своего образа. В последний момент он повернул голову и крикнул: «Палач, бей без промаха!» Понадобилось три удара, чтобы голова слетела с плеч. «Те, кто дерзает прикоснуться к скипетру правителя, — отметила королева, — не заслуживают сострадания».

После казни графа Эссекса некоторые стали упрекать Елизавету в бессердечии. Поговаривали, что народ устал от правления престарелой королевы и что ее появление на публике уже не встречали с прежним ликованием. Одного жителя Кента вызвали в суд за слова «Жить станет хорошо и весело, только когда ее величество помрет». На приказ констебля подчиниться королевским законам один йомен ответил: «С чегой-то ты мне говоришь о королеве? К черту королеву!»

Осенний созыв парламента в 1601 году — последний в правление Елизаветы — запомнился царившими на нем разногласиями и волнениями. Традиционные возгласы «Боже, храни ваше величество» звучали приглушенно. Проходя мимо группы раздосадованных парламентариев, королева сделала жест рукой, чтобы те посторонились.

— Уступите место, господа, — призвал церемониймейстер парламента.

— Вот повесите нас — места будет предостаточно, — ответил один из собравшихся.

Елизавета взглянула на него, но промолчала.

Вопрос налогообложения стал причиной беспорядков и горячих споров. Цена ирландской кампании Маунтджоя против Тирона была высокой, а на помощь мятежникам отправилось испанское войско. Финансовое бремя, лежавшее на плечах англичан, считали непомерно тяжким, и беднякам приходилось продавать свои «плошки да ложки», чтобы хоть как-то компенсировать выделенную субсидию. Когда один парламентарий заметил, что королева имеет «такое же право на наши земли и товары, как на доход собственной короны», члены палаты общин «кашляли, смеялись и разговаривали». В воздухе витало раздражение. Спикеров бесцеремонно перебивали «кашлем или выкриками», а голосование сопровождалось подзуживанием и громкими перепалками. В конечном итоге, несмотря на все, Елизавета получила требуемую субсидию.

Другим спорным вопросом были монополии. Они представляли собой патенты, которые предоставлялись отдельным лицам с правом распространения определенных товаров для своей выгоды. Для Елизаветы это означало возможность раздавать привилегии своим фаворитам без риска понести личные расходы. «Невозможно описать словами, — заявил один парламентарий, — или осмыслить разумом великие лишения, что терпит город и страна, которым я служу, от некоторых монополий». Другой член парламента принялся перечислять товары, на которые распространялись монополии, от смородины до уксуса, от свинца до сардин, от сукна до поташа: