Марианна Басина - Там, где шумят михайловские рощи [без иллюстраций]

И ниже Пушкин сам расписался за Прасковью Александровну: «Статская советница Прасковья Осипова».

Всё готово, всё уложено; мигом собрались и сразу поехали. Проскакали вёрст двадцать до погоста Врева. И Пушкин передумал. Приказал Архипу Курочкину поворотить коней назад.

День ото дня становилось тревожнее. В Опочецкий уезд доходили немыслимые слухи. В стране нет царя. Константин как сидел, так и сидит в Варшаве и не желает вступать на российский престол. А тут ещё письмо от Пущина. Пущин извещал, что едет из Москвы в Петербург «и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем». Что это — призыв или дружеское пожелание?

Как-то вечером в середине декабря все обитатели Тригорского собрались в зале. На дворе был мороз. Пушкин стоял возле печки. Вдруг вбежала горничная:

— Барыня! Арсений приехал!

Арсений был тригорским поваром. Каждую зиму Прасковья Александровна посылала его с яблоками и другим деревенским припасом торговать в Петербург. Там на вырученные деньги закупали сахар, чай, вино. Предприятие всегда занимало немало времени, а тут не успел уехать и уже вернулся.

— Зови, — приказала встревоженная Прасковья Александровна.

Арсений явился. Вид у него был недоуменный, испуганный.

— Яблоки-то продал, — докладывал он, — а что купить, куда там… Такой переполох! Не на своих лошадях ехал. Слава тебе, господи, что ноги унёс!

Говорил он непонятно, сбивчиво. После долгих расспросов выяснилось: в Петербурге «бунт». Повсюду разъезды, караулы. Кого-то ищут, кого-то хватают. Он, Арсений, перепугался до смерти, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поскорей домой.

В Петербурге бунт… Все переглянулись. Пушкин страшно побледнел. Тайное общество… Пущин… Значит, началось. Тяжёлые предчувствия закрались в душу.

Прошли два-три дня — и новое известие. Вместо Константина воцарился его брат Николай. Царь Николай I. И ещё: в Петербурге действительно были «беспорядки», но, как сообщалось в газетах, «виновнейшие из офицеров пойманы и отведены в крепость… Праведный суд вскоре совершится над преступными участниками бывших беспорядков». Были опубликованы и списки арестованных. На первом месте стоял Кондратий Рылеев, сочинитель, затем — адъютант герцога Виртембергского Александр Бестужев.

Его Рылеев, его Бестужев… Недавно он писал им, желал «здравия и вдохновения», спрашивал: «Когда-то свидимся?» С замирающим сердцем читал Пушкин бесконечный список. Вот оно: «Коллежские советники Пущин, приехавший из Москвы, и Вильгельм Кюхельбекер, безумный злодей, без вести пропавший». Удар был силён и в самое сердце.

Пушкин ни о чём не мог думать, кроме участи друзей. Он поспешно сжёг свои «Записки». «…При открытии несчастного заговора я принужден был сжечь сии записки, — вспоминал поэт позднее. — Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства».

Невесело начинался 1826 год. Пушкина томила неизвестность. «Что делается у вас в Петербурге? Я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит».

И в Тригорском было невесело. Беда постучалась в «тригорский замок». На Украине восстал Черниговский полк. «Главный зачинщик» — подполковник Сергей Муравьёв-Апостол тяжело ранен в голову и вместе с братом Матвеем, офицером того же полка, захвачен в плен.

Сергей и Матвей Муравьёвы-Апостолы приходились Прасковье Александровне двоюродными братьями. Пушкину показали альбом в чёрном сафьяновом переплёте с металлическими застёжками. Альбом этот в 1816 году подарил тригорской кузине Сергей Иванович Муравьёв-Апостол, тогда ещё юный офицер Семёновского полка. В альбоме он сделал запись: «…Не боюсь и не желаю смерти… Когда она явится, она найдёт меня совершенно готовым».

Теперь эти слова приобретали пророческий смысл. Зачинщик… Закован в кандалы и доставлен в Петербург. Пушкин знал Сергея Муравьёва-Апостола. Благороднейшая душа, необычайный ум, красноречие, энтузиазм. Кумир солдат, образец для товарищей.

Даже работа не спасала Пушкина от тяжёлых дум. На листах «Онегина» он рисует профили декабристов: Пестеля, Пущина, Кюхельбекера, Рылеева, Сергея Муравьёва-Апостола, В. Ф. Раевского, С. П. Трубецкого. И среди них — себя.

Его собственная участь была тоже не ясна. Но трагизм событий заслонил всё личное. «Мне было не до себя», — пишет он Жуковскому, объясняя своё молчание. И предупреждает, если друзья, паче чаяния, вздумают просить за него царя: «…решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня». Он не ждал хорошего. «Я от жандарма ещё не ушёл, легко может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвинённых. А между ними друзей моих довольно».

«Я от жандарма ещё не ушёл…» Пушкин был прав, проницателен, как всегда. Коронованный жандарм Николай I проявлял к его особе чрезвычайный интерес.

На третий день после восстания, 17 декабря, Ивана Пущина повезли в Зимний дворец на допрос. Допрашивал и выпытывал сам царь.

— Правда ли, — резко спросил он Пущина, — что ты послал своему родственнику поэту Пушкину письмо о готовящемся восстании?

— Наш великий национальный поэт Пушкин мне не родственник, а только товарищ по Царскосельскому лицею, — ответил Пущин. — К тому же общеизвестно, — добавил он холодно, — что автор «Руслана и Людмилы» был всегда противником тайных обществ и заговоров.

Имя Пушкина упоминалось чуть не при каждом допросе. Показания давали разные. Те, кто потвёрже, проницательнее, опытнее, всячески старались, как и Пущин, снять подозрения с автора «Вольности», «Деревни», «Кинжала», «Андрея Шенье».

Друг Рылеева, декабрист Штейнгель, показывал, что сочинения Грибоедова и Пушкина («кому неизвестные?») он «вообще читал из любопытства». «Решительно могу сказать, — показывал Штейнгель, — что они не произвели надо мною иного действия, кроме минутной забавы».

В таком же духе давал показания Александр Бестужев. «Что же касается до рукописных русских сочинений, — заявлял он с нарочитой пренебрежительностью, — они слишком маловажны и ничтожны для произведения какого-либо впечатления».

Декабрист Лорер делал вид, будто не знает, что стихи Пушкина «сомнительны», то есть вольнодумны. Он говорил: «Насчёт же сочинений Пушкина я чистосердечно признаюсь, — я их не жёг, ибо я не полагал, что они сомнительны; знал, что почти у каждого находятся, — и кто их не читал?»

Но были другие показания: «Мысли свободные зародились во мне уже по выходе из корпуса, около 1822 года, от чтения различных рукописей, каковы: „Ода на свободу“, „Деревня“… и проч.» «Свободный образ мыслей получил… частию от сочинений рукописных; оные были свободные стихотворения Пушкина и Рылеева». «Рукописных экземпляров вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло».