Марианна Басина - Город поэта [без иллюстраций]

А что касается чудачеств… Кто нынче без чудачеств? И он, Пушкин, с чудачествами: службой манкирует, что ни день, то театры, дружеские сходки, балы. А поутру — стихи… Кто нынче без чудачеств? Разве Моденька Корф. Этот так занят службой, что не удосужился даже приехать в Лицей.

Было темно и поздно, когда Энгельгардт проводил шумную ватагу своих недавних питомцев обратно в Петербург.

Они распрощались с Лицеем до новой встречи.

Встречи с Лицеем бывали не только раз в году. Недавних выпускников тянуло в Царское. Но тот, кто приезжал сюда в одиночку, сразу остро чувствовал, что рядом нет товарищей. И стоило Кюхельбекеру летом 1818 года одному побывать в садах Лицея, как он тотчас же написал:

Вскоре они опять все вместе побывали в Лицее. Эту вторую после выпуска лицейскую годовщину Кюхельбекер описал в «Письме Лицейского Ветерана к Лицейскому Ветерану». Письмо было напечатано в журнале «Сын отечества».

«13 октября, — говорилось в письме, — было для всего Царского Села днём веселья и радости». Далее Кюхельбекер рассказывал о том, как «ветераны» Лицея, живущие в Петербурге, собрались в этот день у Энгельгардта, отобедали в кругу его семьи, а затем перешли в Лицей. «Представьте, как многие из нас бродят по родным, незабвенным местам, где провели мы лучшие годы своей жизни, как иной сидит в той же келье, в которой сидел шесть лет, забывает всё, что с ним ни случилось со времени его выпуска, и воображает себе, что он тот же ещё лицейский…»

Одни бродили по Лицею, заходили в свои бывшие комнатки, другие, как Пушкин и возвратившийся с Украины Дельвиг, убежали в парк: «Двое других, которых дружба и одинаковые наклонности соединили ещё в их милом уединении, навещают в саду каждое знакомое дерево, каждый куст, каждую тропинку, обходят пруд, останавливаются на Розовом поле… Но, любезный друг, было шесть часов: мы все собрались в одной из зал Лицея; музыка гремит, утихает, поднимают занавес, и мы видим два представления, каких, может быть, не всякому удастся видеть даже в Петербурге».

Игранных пьес Кюхельбекер не назвал, но рассказал о том, как после представления «ветераны» горячо благодарили Энгельгардта за то, что он их «преемников» воспитывает в том же духе, что и их самих, — «в правилах, которые научили нас любить отечество и добродетель более жизни, более крови своей».

После спектакля начался, как обычно, бал. «Заиграли Польское, и бал открывается в другом уже зале».

Они вновь танцевали в лицейском актовом зале, и невольно вспоминались им иные балы, когда столько сердец летело вслед милой Бакуниной…

Через много лет Кюхельбекер писал своей племяннице Саше Глинке: «В наше время бывали в Лицее и балы, и представь, твой старый дядя тут же подплясывал, иногда не в такт, что весьма бесило любезного друга его Пушкина, который, впрочем, ничуть не лучше его танцевал, но воображал, что он по крайней мере Cousin germain [23] Cousin germain (французск .) — двоюродный брат. госпожи Терпсихоры».

Гремела музыка, трещал паркет, не раз испытавший на себе танцевальные подвиги первенцев Лицея. Пушкин и Кюхельбекер танцевали беспечно, весело. Они и не подозревали, что пройдёт немного времени — и злобная воля самовластья раскидает их далеко друг от друга, далеко от Лицея, от Царского Села…

Царь был не в духе. Когда в аллее близ Большого дворца встретился ему Энгельгардт, он едва ответил на почтительный поклон и знаком приказал директору Лицея следовать рядом.

— Энгельгардт, — начал царь раздражённо, не стараясь, как обычно, скрывать свои чувства, — Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодёжь наизусть их читает…

Энгельгардт насторожился. Он знал те стихи Пушкина, что царь назвал «возмутительными», то есть сеящими возмущение, смуту. Знал и не одобрял. Но не заступиться за лицейского питомца не мог.

— Воля вашего величества, но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника: в нём развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин теперь уже краса современной нашей литературы, а впереди ещё большие на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его.

Царь молчал. Он не склонен был прощать. Когда к делу примешивалось нечто личное, что касалось непосредственно его особы, он бывал неумолим. В стихах же Пушкина говорилось и о нём, притом весьма нелестно.

Царь разговаривал с Энгельгардтом в середине апреля 1820 года. Что же было до этого?

Вскоре после выхода из Лицея Пушкин стал писать политические стихи. В 1818 году написал он оду «Вольность», или «Оду на свободу», как тогда её называли, ноэль «Сказки», послание «Чаадаеву». В следующем, 1819-м, по рукам уже ходили эпиграммы на Аракчеева и другие, стихотворение «Деревня».

В этих стихах звучали угрозы «тиранам мира» — царям, попирающим вольность народов, призыв не мириться с порабощением, ненависть к самовластью и крепостническому рабству, насмешки над фальшивыми посулами Александра I, рассказывающего своим подданным «сказки» о конституции, о свободе.

Вольнолюбивые стихи Пушкина были у всех на устах. «Тогда везде, — вспоминал Пущин, — ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его „Деревня“, „Ода на свободу“, „Ура! в Россию скачет…“ Не было живого человека, который не знал бы его стихов».

Пушкин стал властителем дум передовой молодёжи. Реакционеров это бесило. Один из них, по фамилии Каразин, записал в своём дневнике: «Какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, в благодарность написал презельную [24] Презельную — преядовитую (от слова «зелье» — яд, отрава). оду, где досталось фамилии Романовых вообще, а государь Александр назван кочующим деспотом… К чему мы идём?»

Вскоре тот же Каразин, измышляя способы истребить вольномыслие, настрочил и подал министру внутренних дел графу Кочубею злобный донос на вольнодумцев вообще и на поэта Пушкина в частности, на Лицей, на лицейскую дружбу. «Дух развратной вольности, — доносил Каразин, — более и более заражает все состояния. Прошедшим летом на дороге из Украины и здесь в Петербурге я слышал от самых простых рабочих людей такие разговоры о природном равенстве и прочее, что я изумился: „Полно-де уже терпеть, пора бы с господами и конец сделать“. Самые дворяне, возвратившиеся из чужих краёв с войском, привезли начала, противные собственным их пользам и спокойствию государства. Молодые люди первых фамилий восхищаются французской вольностью и не скрывают своего желания ввести её в своём отечестве… В самом Лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей… Это доказывают почти все вышедшие оттуда. Говорят, что один из них Пушкин по высочайшему повелению секретно наказан. Но из воспитанников более или менее есть почти всякий Пушкин, и все они связаны каким-то подозрительным союзом…»