Сергей Голицын - Солнечная палитра

Василий Дмитриевич знал, что она больна безнадежно; он часто навещал ее, порой спорил с ней, а когда они разъехались, у них началась переписка.

Здоровье Лизы постепенно ухудшалось. Василий Дмитриевич жалел ее. Несколько раз посылал ей деньги; на его средства она смогла выбраться из Лейпцига в Россию и там вскоре умерла.

И тогда художник набросал эскиз карандашом: умирающая девушка лежит на постели; справа у ее ног сидит женщина; слева на столе лампа. Несколько раз Василий Дмитриевич возвращался к этому сюжету, создавал новые эскизы, но потом остывал к своему замыслу. Однако мысль написать картину «Больная» не оставляла его.

Когда же скончалась сестра Вера, он, подавленный, одинокий, особенно остро ощутил ужас преждевременной смерти. Это ощущение вновь вернуло его к неосуществленному творческому замыслу.

В течение весны — лета 1881 года он очень быстро написал небольшую по размерам картину «Больная».

Темная, печальная, она была совсем особенная, не похожая на другие его солнечные полотна.

Глубокая ночь. Едва видимая в темноте, лежит на темной постели больная, умирающая девушка-подросток. Она ни о чем не думает, ничем не интересуется. В пышных подушках совсем утонула ее голова. В темноте почти не видно ее маленького личика, только настороженно и печально смотрят из мрака огромные, безучастные ко всему, догорающие глаза. Тонкая, восковой бледности рука бессильно протянулась вдоль одеяла… Сзади в безнадежно усталой позе застыла едва заметная в темноте фигура женщины…

«Смерть приближается, смерть неизбежна. Как неестественна и ужасна гибель этой юной, только еще начинающей жить девушки!» словно хотел сказать своей картиной художник.

Великий Рембрандт, конечно, осветил бы только лицо, может быть, руку; остальное, второстепенное, погрузил бы в темноту.

А Поленов увлекся деталями: рядом с подушкой поставил на столике яркую лампу под зеленым абажуром, разместил на том же столике играющий бликами графин, недопитый стакан, недочитанные книги в пестрых обложках…

И композиционный центр картины, помимо воли художника, переместился на эти умело расставленные предметы, а трагическое лицо девушки как-то стушевалось.

Поленов продолжал писать это свое полотно, когда неожиданно узнал от Мамонтова, что известный профессор-искусствовед Адриан Викторович Прахов и молодой богатый горнозаводчик армянин князь Семен Семенович Абамелек-Лазарев собираются путешествовать по Египту, Сирии, Палестине. Прахова Василий Дмитриевич немного знал; князя никогда не видел. Ну и что ж. Такого благоприятного случая упустить нельзя. Как бы присоединиться к путешественникам и поехать с ними? Он понял, что сможет, наконец, серьезно собирать материалы для той своей самой главной картины — для картины из жизни Христа.

У Александра Иванова не было средств, чтобы отправиться на берега Иордана, и он воспользовался пейзажем итальянским. Поленов сможет искать материал непосредственно на месте действия своей будущей картины. И он написал Прахову убедительное письмо с просьбой взять его с собой. Тот от своего имени и от имени Абамелека ответил любезным согласием.

Василий Дмитриевич, как всегда любознательный, предвкушал увидеть и запечатлеть на своих этюдах сказочные страны Ближнего Востока, о которых знал по книгам. С собой он вез три этюдника и чемоданы, туго набитые холстами, дощечками, красками и прочими принадлежностями для живописи.

19 ноября 1881 года он и его спутники выехали из Москвы на юг.

В тот же самый день одна знакомая его девушка записала в своем тщательно скрываемом дневнике такие слова: «Простилась с Поленовым перед его отъездом в Египет. Самые разнообразные чувства волнуют меня. И тяжело ужасно, и в то же время радуется сердце за слишком дорогого человека…» А картина «Больная» так и осталась висеть в кабинете Поленова недоконченной.

Африка. Египет. Три путешественника сидели в гостинице Каира, делясь впечатлениями от только что совершенной ими поездки к пирамидам и обсуждали планы на завтрашний день. Было душно и жарко. За широким окном виднелась залитая солнцем улица восточного города, ослепительно белые дома, как всегда у мусульман, без окон, высокий розовый минарет старинной мечети. По улице двигались, кричали толпы смуглых пешеходов в белых одеждах, в фесках, в тюрбанах, ехали всадники на конях, на верблюдах. И над всем этим живописным зрелищем раскинулось безоблачное небо такой густой синевы, какая никогда и не снилась русскому человеку.

Говорил больше Прахов, говорил увлеченно, со своим всегдашним несколько утомляющим собеседников азартом. Он постоянно повторял те мысли, какие излагал в своих многочисленных статьях, — мысли о том, что художник, создавая картины, не должен вовсе думать о пользе искусства.

Василий Дмитриевич знал Прахова как большого знатока живописи и архитектуры, но никогда не соглашался с его статьями, проповедовавшими «искусство для искусства», а теперь — что поделать? — раз поехали вместе, лучше молчать и не вступать в споры. А впрочем, и вчера и неделю назад было просто некогда спорить — хотелось как можно больше увидеть, услышать и, конечно, запечатлеть в красках.

Семена Семеновича Абамелек-Лазарева Василий Дмитриевич ценил за тонкий вкус и за его увлеченность искусством и стариной, но одновременно его забавляла скаредность молодого богача. В Египте в ту пору во множестве ходили фальшивые монеты, и князь постоянно хвастался, как ловко он сбывает на базаре фальшивые пиастры.

Василий Дмитриевич в своих подробных письмах на родину нередко подмечал разные комические черточки у своих спутников и добродушно над этим подтрунивал. Но одновременно его письма показывали, с какою страстью он относился ко всему тому разнообразию, что каждый день раскрывалось перед ним.

«Тут так много живописного и интересного, что совершенно теряешься, работы пропасть, а времени мало, и приходится брать все урывками», — писал он матери.

Еще на пароходе, еще с берегов Босфора Василий Дмитриевич жил в состоянии особенного душевного подъема. Видевший собор Петра в Риме, Кёльнский собор, Московский Кремль, он был покорен свободным полетом очертаний храма Айя-София в Константинополе. А после Мраморного моря пароход поплыл морем Эгейским, мимо далеких, в синей дымке, легендарных греческих островов. Василий Дмитриевич дал себе слово — на обратном пути заехать в Элладу, с детства любимую.