Сергей Голицын - Солнечная палитра

В голове Поленова возник сюжет, на этот раз из русской истории XVII века, — «Пострижение негодной царевны».

Судьба этой царевны была такова.

Когда царь Алексей Михайлович овдовел, ему стали подыскивать вторую жену; выбрали нескольких невест; были назначены смотрины. Девушек начали наряжать в богатые одежды. При этом подкупленная враждебной партией старуха так туго стянула кокошником голову одной боярышни, что та упала в обморок. Ее признали «порченой, негодной» и насильственно постригли в монахини.

Картину на такой сюжет нельзя было писать нигде, кроме как в Москве. Во что она выльется, Поленов еще не знал. Отчетливее виделся ему только фон картины. То ли это будут великолепные, горящие на солнце соборы Московского Кремля, то ли переливающиеся яркими красками покои Алексея Михайловича.

Художник принялся упаковывать чемоданы. Ничего не забыть, все взять до последней мелочи! В Москву, в Москву! Только там откроются его «неведомые коробочки».

Два художника — Василий Дмитриевич Поленов и его троюродный брат Рафаил Сергеевич Левицкий — решили поселиться в Москве вместе.

Каждый день они ходили по улицам и смотрели, нет ли на каком-либо доме на оконных стеклах приклеенных бумажных ярлычков. Это означало: здесь сдается комната.

На третий день поисков они шли по Арбату, заходили в один дом, в другой, но все им не нравилось: то комнаты казались тесными, то хозяева дорого запрашивали.

Они свернули в Спасо-Песковский переулок. И тут невольно остановились в восхищении. Их внимание привлекла ослепительно белая, сияющая на солнце пятиглавая церковь. Рядом высилась островерхая шатровая колокольня.

— Семнадцатый век, до чего хороша! — воскликнул Василий Дмитриевич. — Вот фон для моей «Царевны».

— И в Кремле собираешься искать фон, и тут увидел фон, — ворчал Левицкий. — Давай сперва квартиру найдем.

Друзья прошли дальше в Трубниковский переулок и там на окнах углового дома увидели наконец белые бумажки.

— Зайдем посмотрим, — предложил Рафаил Сергеевич.

Хозяйка, беловолосая немка, принялась расхваливать: и самовар буду ставить, и обед готовить. Но Василию Дмитриевичу комнаты не понравились. Какие-то темные, загораживает стена соседнего дома. Он уже собрался было уходить.

— А вот тут кухня, — показала хозяйка.

Художник заглянул больше из праздного любопытства. Кухня была самая обыкновенная — русская печь с чугунами и горшками на шестке, в шкафу тарелки, на столе самовар.

— Грязно, — поморщился Рафаил Сергеевич.

Он оглянулся на друга. Тот смотрел в окно.

— Пойдем, — позвал Левицкий.

Василий Дмитриевич ничего не ответил. Распахнув кухонное окно, он смотрел во все глаза.

— Пойдем, — повторил Левицкий.

А тот все смотрел и не мог насмотреться.

Он видел перед собой самое заурядное зрелище. Запущенный дворик, тропинки в разных направлениях пересекали светло-зеленую траву, слева проглядывал старый белый дом, спрятанный за корявыми деревьями, прямо чернел длинный прямоугольный сарай; сзади, из-за крыш и садов, устремилась в небо та самая сахарно-белая пятиглавая церковь с колокольней, которой они только что любовались. Был великолепный весенний день, на небе ни облачка, яркое солнце заливало и дворик и церковь…

Василий Дмитриевич стоял, высунувшись из окна, вдыхал теплый весенний воздух.

Ему неудержимо захотелось перенести этот светлый, скромный, ничем не примечательный дворик на полотно.

— Смотри! — почти крикнул он Левицкому, указывая рукой на окно.

Тот увидел в глазах друга особенный огонек и не стал возражать. Тут же, не колеблясь, сняли квартиру, перевезли вещи. Не разбирая их, Василий Дмитриевич поставил мольберт посреди кухни…

И забыл все на свете…

За два дня этюд — вид из окна — был закончен. На третий день художник спохватился. Ведь судьба привела его в Москву совсем для иной цели. Он же собирался создавать историческую картину.

И, отложив этюд в сторону, Василий Дмитриевич поспешил в Кремль — писать кремлевские башни, соборы и терема для своей будущей «Негодной царевны».

За короткий срок он создал шестнадцать этюдов. Яркие краски кремлевской старины увлекли его. Восхищенный Левицкий признавался, что ни у одного художника он не видел столько солнца, света, воздуха, как на этих этюдах.

Нарядная архитектура входа в белокаменный Успенский собор, Теремной дворец с пестрыми изразцами, с росписями стен сияли. Этюды царских покоев, как сказочные ковры, переливались на солнце и в тени всеми цветами радуги.

Василий Дмитриевич колебался, который из этюдов больше подойдет для фона его будущей картины. Он колебался, потому что, к ужасу своему, вдруг понял: саму картину не видит его мысленный взор.

Неожиданно пришло спасительное письмо от брата матери Леонида Алексеевича Воейкова. Скучающий в деревне вдовец-дядя настоятельно звал племянника приехать погостить в его тамбовском имении Ольшанке.

Василий Дмитриевич не стал писать семнадцатого этюда. С легким сердцем он отложил кремлевские полотна и поехал в деревню. И с той поры больше не возвращался к исторической живописи.

В Ольшанке он вставал рано и тотчас шел к пруду писать «Пруд в парке». Как обычно, он дружил с мальчишками, запускал с ними змеев, катался на лодке, купался.

В самый разгар его работы пришла телеграмма. Наследник, будущий царь Александр III, неожиданно вспомнил товарища детских игр и пожелал, чтобы тот сопровождал его на Балканы, где в то время шла русско-турецкая война.

Родители Поленовы были польщены «милостью его высочества». Сам же Василий Дмитриевич очень удивился, ведь он никак не напоминал царской фамилии о своем существовании. Впрочем, путешествовать всегда интересно. К тому же новые впечатления, быть может, помогут открыться «неведомым коробочкам». А ведь коробочки-то с трубниковской квартиры были в руках художника.

Академия художеств учила мастерству; из ее стен выходили живописцы, умевшие рисовать, правильно решать композицию, хорошо знавшие законы перспективы и сочетания красок. Но одно умение, одно мастерство всегда останется сухим, холодным, далеким от действительности.

За эту оторванность от жизни Поленов критиковал академию. Еще с того знаменитого «бунта четырнадцати» он живо интересовался деятельностью тех художников, которые, порвав с академией, организовали свою Артель. Эта Артель впоследствии преобразовалась в Товарищество передвижных выставок, или, как его называли, в Товарищество передвижников.