Сергей Голицын - Солнечная палитра

Чтобы подчеркнуть отчаянное положение девушки, Поленов дал всю картину в непривычных для него темных тонах; фигуры остались в тени, нехитрая деревенская утварь едва различалась в этой темноте.

И только за окошком сиял чуть намеченный светлый, солнечный голубовато-зеленый пейзаж. На фоне окружающей темноты это маленькое квадратное окошко казалось далекой надеждой.

Однако Поленов не кончил картины. Жанровая манера была чужда и непривычна ему.

Как раз в это время на Балканском полуострове разразились крупные политические события: порабощенная Сербия подняла знамя восстания против турецких захватчиков.

Вся передовая русская интеллигенция горячо сочувствовала братьям славянам. Это широкое общественное движение захватило и стоящего на распутье Поленова. Не раздумывая долго, отставил он мольберт с картиной «Семейное горе» и поехал в Сербию добровольцем.

На фронте ему пришлось делать наброски для журнала «Пчела». Он сочувствовал идеям освободительной войны, но его убеждениям были противны «сюжеты человеческого изуродования», поэтому он посылал в журнал или видовые рисунки, или зарисовки каких-либо мирных бытовых сценок.

Через три месяца, в ноябре 1876 года, весь под властью впечатлений, Поленов приехал в Петербург. Он возвратился еще более, чем когда-либо, охваченный сомнениями. То ли уехать в Москву, куда продолжал его настойчиво звать Мамонтов, то ли остаться в Петербурге? Нет, только не в Петербурге. И опять встал перед ним все тот же неотвратимый вопрос: какой же род живописи выбрать?

А что, если обратиться за советом к тому, которого многие художники и композиторы считают высшим авторитетом и знатоком русского искусства? Что, если написать письмо директору императорской Публичной библиотеки Владимиру Васильевичу Стасову?

В своих статьях Стасов призывал художников прежде всего изображать язвы и скверны реальной действительности. Он считал, что долг художника своими картинами бороться за изменение этой действительности.

И Поленов и Стасов утверждали: пусть произведения художников будут проникнуты идеей любви к человечеству. Но Поленов добавлял: удел художника прежде всего искать красоту. Чтобы люди, созерцая его творения, от одного этого становились бы лучше, чище, благороднее. Он непоколебимо верил в очищающую силу красоты.

Таким образом Поленов, отрицавший, по существу, борьбу, являлся идейным противником Стасова. Но Стасов был талантливым критиком. Василий Дмитриевич знал его лично, уважал как умного человека и надеялся получить от него дельный совет.

«Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, — писал ему Поленов 19 декабря 1876 года, — если у Вас найдется лишняя минута, которую Вам будет не жаль мне подарить, будьте добры, напишите мне несколько слов о моих работах. Вы доставите мне этим настоящее удовольствие и пользу, и чем откровеннее, тем лучше. Хотя я с Вами во многом не схожусь, я ценю Ваше мнение и суждение больше, чем всех наших критиков и ценителей, вместе взятых. И чем прямее будут Ваши слова, тем с большей благодарностью я их приму…»

Две недели спустя Поленов получил ответ. Письмо на пяти страницах глубоко взволновало его. Он никак не мог успокоиться.

Стасов писал:

«Угодно Вам выслушать мое мнение о том, что, я полагаю, Вам полезно и что вредно?

Вам больше всего теперь надо искать самого себя и собственной своей индивидуальности. Вы ее и до сих пор еще не отыскали, ни на чем не остановились и слишком бесхарактерно болтались и вправо и влево, прилепляясь то к одному, то к другому.

Вам надо влюбляться в Ваши сюжеты всей душой и всем помышлением; только тогда и выходят истинно талантливые вещи, а до тех пор Вы были слишком индифферентны к тому, что писали: оттого выходило мило, элегантно, и только…»

«Влюбляться в свои сюжеты! — повторил Поленов, прочитав эти строки. — А какие свои произведения я особенно любил?» — спрашивал он самого себя.

И вспомнились ему берега Атлантики, когда он писал пейзажи, вспомнились Имоченцы, где он тоже писал пейзажи. Неужели все остальное создано им холодной душой, равнодушной кистью?

«Вы собираетесь поселиться в Москве, — поучал далее Стасов, — а между тем Москва Вам ровно ни на что не нужна, точь-в-точь как вся вообще Россия. У Вас склад души ничуть не русский, не только не исторический, но даже и не этнографический. Мне кажется, что Вам бы всего лучше жить постоянно в Париже или Германии, разве только что вдруг с Вами совершится какой-то неожиданный переворот, откроются какие-то неведомые доселе коробочки и польются неизвестные сокровища и новости…»

«Жить постоянно за границей! — негодовал Поленов, потрясая письмом. — И как мог этот бородач такое посоветовать?»

Через несколько дней Василий Дмитриевич немного успокоился.

«Стасов-то видел лишь мои картины на сюжеты из западноевропейской истории и пейзажи знает нормандские, в которых он, в общем-то, правильно заметил влияние французов. Откуда он может знать о моей любви к родине, о моих стремлениях, которые я сберег с юных лет в своем сердце незаржавленными?»

Беспощадная стасовская критика задела за живое Поленова, но он понимал, что только реальной новой картиной откроются в его творчестве эти «неведомые коробочки».

«Кто знает, быть может, я теперь стану на более прямой и твердый путь?.. — писал он Стасову в ответном письме. — О своих симпатиях, убеждениях, направлении говорить, конечно, нечего, пустая трата времени, надо все это показать на деле; удастся мне это — хорошо, а не удастся — значит, не хватило…»

Вскоре пришло еще одно письмо, в противоположность стасовскому, заботливое, обнадеживающее: Репин, порывистый, чуткий, настойчиво звал Василия Дмитриевича на этот раз в Москву:

«Вот увидишь сам, как заблестит перед тобой наша русская действительность, никем не изображенная. Как втянет тебя до мозга костей ее поэтическая правда, как станешь ты постигать ее да со всем жаром любви переносить на холст. Как сам удивишься тому, что получится перед твоими глазами, и сам первый насладишься своим произведением, а затем и все не будут перед ним зевать…»

Москву Поленов знал мало: он никогда в ней не жил и только несколько раз проезжал через нее. Но и за эти мимолетные наезды он успел полюбить златоглавую, белокаменную столицу с зелеными пышными садами, с Кремлем, красивее которого нет ничего на свете.

Москва представлялась ему последней надеждой, соломинкой утопающего.

В Москве жили страстно любящие искусство друзья, которые, верил он, поддержат его творческие начинания, вдохновят на новые труды, — Савва Иванович Мамонтов и его жена Елизавета Григорьевна. Наконец, в Москву собирался переехать на постоянное жительство и сам дорогой Илья Ефимович. Василий Дмитриевич мечтал, как пойдут они вдвоем по московским переулкам, поездят по окрестностям, вдосталь налюбуются стариной, станут вместе писать этюды.