Сергей Голицын - Солнечная палитра

Василий Дмитриевич поднял фонарь. Было тихо, жутко тихо. Строго смотрели на него с портрета, писанного Крамским, глаза Бабаши… Он повернулся, осветил бюро красного дерева, за которым прадед Алексей Яковлевич сто пятьдесят лет назад писал свой труд об освобождении крестьян.

«А завтра может прийти и наша очередь, — с болью в сердце думал Василий Дмитриевич. — Неужели сгорит мой любимый дом и все, что я собирал?»

Он перешел в библиотеку, снова поднял фонарь, осмотрелся; в шкафу хранились редчайшие книги, принадлежавшие еще отцу и деду, по стенам были развешаны знакомые и милые картины и этюды друзей, живых и умерших, — Васнецова, Репина, Прянишникова… Он вспомнил свои висевшие в комнатах второго этажа картины — «Золотую осень», «Федюшкино воспоминание», огромный эскиз углем «Христос и грешница», картины других художников, вспомнил египетские и греческие древности, библиотеку, старинную мебель…

«Неужели всему этому суждено погибнуть? — в тоске спрашивал себя Василий Дмитриевич. — Да что мой дом — песчинка. Неужели никому больше не понадобятся книги, театры, величайшие сокровища Эрмитажа, Третьяковской галереи?»

Ему неожиданно вспомнилось, как год назад митинская баба приходила к Наталье Васильевне и с плачем рассказала: пошла она с дочкой по грибы, забрели они в барский лес, набрали полную кошелку белых, только было вышли на опушку, а навстречу Винтер с Винтерихой. Как увидели, отняли кошелку, грибы на траву покидали и начали их ногами топтать.

«И такие грибки были ядреные, как бочоночки круглые», — жаловалась баба.

«Господам Винтерам, как видно, придется держать ответ русскому народу за растоптанные белые грибы и за многое другое, — думал Василий Дмитриевич. — Ну, а искусство? Искусство будет жить всегда. Не может быть, что все погибнет. Народу понадобятся и театры и музеи».

Послышался шорох шагов. Он оглянулся. Сзади стояла Наталья Васильевна — жена, которая рука об руку прошла с ним долгий тридцатипятилетний путь…

— Я за тобой пришла, ужинать идем.

Она рассказала, что сейчас к ней, долголетней добровольной фельдшерице всей округи, приходил бёховский крестьянин, нечаянно ударивший себя топором по руке. Пока оказывалась медицинская помощь, они разговорились о том, что в уезде тревожно. Раненый старался ее успокоить, говорил: «Мы все за Василия Дмитриевича горой, мы его в обиду не дадим».

— Я ужасно сочувствую большевикам с их требованиями немедленного мира и справедливого передела земли и других собственностей… — не раз говорил Василий Дмитриевич.

После великого Октябрьского переворота он много размышлял, старался понять происходившие события. Газеты приходили редко, слухи ползли самые невероятные: большевики хотят расстрелять всех буржуев. Россию продали немцам, детей отнимут у родителей.

Прошел один тревожный месяц, другой, третий. Наступила зима, а с нею голод и разруха добрались и до усадьбы Поленовых. Вся семья переселилась в маленькие комнаты пристройки, где раньше была кухня и жила прислуга. Пришлось привыкать к иному укладу жизни, к иной пище.

А Большой дом на Оке стоял нетопленный, угрюмый, безмолвный.

Однажды вечером Поленовы услышали стук. Выглянули в окно, увидели несколько темных фигур у крыльца. Понятно, испугались. Первой опомнилась дочь Наташа.

— Да это свои — парни из Страхова.

Переминаясь с ноги на ногу, пришельцы стояли, стесняясь войти.

— Пойдемте же в дом, — приглашала Наташа.

Гости долго сметали рукавицами снег с валенок, потом неловко прошли. Наконец один из них сказал:

— Пожалуйста, помогите нам поставить пьесу. Сыграть очень хочется, а то скучно в деревне. Костюмы, может, одолжите да дайте побольше ножичков.

Василий Дмитриевич, когда Наташа ему растолковала на ухо, в чем дело, сразу оживился:

— Отлично, отлично!

С фонарем в руке он пошел по переходу в Большой дом. Дочери и парни двинулись за ним.

В музее было много старинного оружия. Василий Дмитриевич берег его еще с турецкой войны, с парижских этюдов для картины «Арест гугенотки».

— Отдать! Все отдать сейчас же! — распорядился он.

Сохранился сшитый по рисунку Поленова костюм Мефистофеля. Сам Шаляпин надевал его, когда пел в опере Мамонтова.

— Отдать и этот костюм!

Парни всё увязали в большие узлы, закинули за плечи и унесли. На следующий день пришел их режиссер — Антон Бобров, сын лесника.

— Пятнадцать лет назад, — сказал он, — пришлось мне играть пажа в «Царе Максимилиане», все запомнил наизусть, кое-что подсочинил и написал пьесу. Приходите, пожалуйста, вечером на репетицию.

Дочери Поленова с восторгом взялись помочь поставить спектакль.

В страховской школе, построенной по проекту Василия Дмитриевича, одна из внутренних стен легко разбиралась. И тогда два класса превращались в просторный зал. Теперь этот зал очень пригодился.

На спектакль собрались жители соседних деревень. Успех был огромный. Слишком необычным являлось красочное зрелище для неграмотных крестьян.

После спектакля зрители в один голос сказали:

— Надо следующий. И чтобы еще лучше было.

Решили поставить «Бориса Годунова» Пушкина. И тотчас же принялись за работу. Артисты нашлись в том же Страхове. Дочери Поленовы стали режиссерами и костюмерами. Младшая, Наташа, взяла на себя роль царевны Ксении. Сам престарелый художник помогал. С исторической точностью он склеил шапку Мономаха, сделал царский посох нисколько не хуже, чем в Большом театре, написал декорации к «Сцене в корчме» и к «Сцене у фонтана».

Наступила весенняя распутица. Через разлившуюся речонку Макавку пробирались на репетиции по сомнительным мосткам. И страховские малограмотные ребята, и окончившие Алферовскую гимназию барышни Поленовы одинаково увлеклись будущими спектаклями. Всем им мерещился какой-то новый театр освобожденной России с артистами, пришедшими прямо из леса, от сохи.

Эту зиму Василий Дмитриевич почти каждый день через крытый переход отправлялся в свой любимый музей и смотрел, все ли там в порядке. Глухота его все усиливалась. Он не слышал треска промерзшего паркета под тяжестью своих шагов и шел из комнаты в комнату, рассматривал висевшие на стенах полотна, знакомые ему до последнего мазка, иногда останавливался, любовался, вспоминал, шел дальше. Особенно подолгу он стоял у репродукций западноевропейских мастеров. Грезилось ему — кончится гражданская война, вернется здоровье, и он поедет в Италию, в Париж, в Мадрид копировать величайшие творения живописи для будущей Народной картинной галереи, которая построится здесь, на берегу Оки.

Зиму сменила весна. Василий Дмитриевич часто выходил из дома, смотрел на оседающий снег и синие тени на его глади, на ярко освещенные солнцем белые стены дома. Целый лес вырос вокруг, лес, насаженный им четверть века назад. Оранжевые на солнце сосны были стройны, как пальмы в Египте, а таких белых березок не росло ни в одной стране.