Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев

Гена.Отказывается? Значит, все-таки как у Дюма?

Профессор.Пожалуй, но по причине самой суровой и прозаической: Полина знает, что без благословения старухи са­модурки счастью их не бывать. Но дальше! Без колебания устремляется за Анненковым, едва он попадает в беду, едет, вырвав разрешение у царя Николая. Становится женой, подру­гой, нянькой мужа, человека, ох, какого непростого и нелегкого. Поддерживает и спасает его. Рожает ему восемнадцать раз...

Гена (даже охнул). Восемнадцать?

Профессор.Да, хотя, конечно, в то время, да еще в тех условиях далеко не все дети могли выжить. Стойко, даже, представь себе, весело переносит все тяготы, отчего многие де­кабристы воспринимали Полину Гебль, вернее, теперь уже Пра­сковью Егоровну Анненкову, как она стала зваться в замужестве, драгоценным лучиком света и надежды...

Гена (на него, судя по всему, патетический монолог Архипа Архиповича произвел-таки впечатление) . Да-а... Если про такую женщину всю правду написать, наверное, действительно здорово бы вышло!

Профессор.Я думаю! Впрочем, она сама оставила замечательные воспоминания. Очень советую прочитать.

Гена.Теперь-то уж прочту!.. А знаете, Архип Архипыч, что мне сейчас в голову пришло? Вот если представить, будто Анненков с Полиной могли прочесть, как про них Дюма напи­сал, – интересно, что бы они сказали?

Профессор.Да, интересно. Только и представлять не­зачем. Потому что роман «Учитель фехтования», вышедший в свет в 1840 году, попал и в Россию. Правда, император Николай запретил его читать, но с запретом считались далеко не все. Он, как это обычно и бывает, даже подогревал интерес к книге. В конце концов ее прочли и супруги Анненковы.

Гена.И обиделись? Или им все-таки приятно было, что такой знаменитый писатель их на весь свет прославил?

Профессор.Ну, на этот счет есть свидетельство само­го Дюма. В 1858 году – обрати внимание, только после смерти императора Николая, который не простил ему как раз романа о декабристах, – Дюма совершал путешествие по России. И в Нижнем Новгороде встретил Ивана Александровича и Прасковью Егоровну, к тому времени вернувшихся из ссылки.

Гена (жадно) . И что?

Профессор.Дюма уверял, что они просто кинулись ему в объятия.

Гена.Ага! Значит, все-таки им приятно было!

Профессор.Как тебе сказать... Сама-то Прасковья Егоровна говорит другое. В своих воспоминаниях она не раз иро­нически и даже сердито поминает роман Дюма. А кроме того, сохранилось письмо Ивана Ивановича Пущина, и он там со­общает, что Анненкова непременно хочет писать письмо в Париж своей матери, дабы в тамошнем журнале был напечатан ответ, точнее сказать, отпор вымыслам Дюма.

Гена.Понятно. Значит, Дюма и про встречу в Нижнем Новгороде все придумал?

Профессор.Почему же? Необязательно. Я думаю, про­сто преувеличил. К тому же Анненковы были воспитанные люди, а Дюма – гость России. И наконец, разве в романе «Учитель фехтования» не было искреннего сочувствия декабристам?

Гена.Погодите, Архип Архипыч! Запутали вы меня! В конце-то концов: хорошо Дюма сделал, что этот роман напи­сал, или нет?

Профессор.Боюсь, дружок, это ты сам запутался, а я тут ни при чем. Я твержу все время одно и то же или по крайней мере не изменяю себе. Да, изучать историю – тем бо­лее русскую историю – по романам Дюма наивно. Просто глупо. Но как же забыть о благородстве автора? О его живом интересе к трагическому и прекраснейшему событию русской истории? Да и о том, что не зря же его роман вызвал гнев главного врага декабристов, который не простил Дюма как раз того, что он от­дал свое сочувствие поверженным и попавшим в беду?..

Гена (вдруг и, может быть, даже неожиданно для самого себя). «И милость к падшим призывал»...

Профессор (удивился и обрадовался) . Вот! В самую точку! Молодец, Геночка! Ибо, что бы мы с тобой ни говорили о литературе и литераторах, в какие бы дебри их и нашей Стра­ны ни забирались, именно это – больше многого иного и, воз­можно, вообще прежде всего – составляет драгоценное и необ­ходимое свойство настоящего искусства...

Ах, надоел?

И даже очень?

Зануда, говорите?

Тогда смиренно прошу прощения.

Хотя, если подумать, раз уж вы дочитали книгу до конца (отпереться вам трудновато: вы вот уже и послесло­вие читаете), может быть, все не так страшно?

Так или иначе попробуем извинить существование про­фессора тем, что кто иначе согласился бы брать с собой в путешествия Гену? Тут ведь терпение нужно: Гена у нас, со­гласитесь, не сахар. Кого угодно своими вопросами замучит. А уж по части воспитанности... В общем, что и говорить!

Поэтому если я прощаюсь и с чувством вины, то не очень большой.

Ваш Станислав Рассадин

Готовя книгу к печати, я заметил: речь героев что-то уж больно пестрит восклицательными знаками. И еще многоточиями.

Переизбыток – он и в мелочах переизбыток. Излишество. Я попробовал пройтись по рукописи, заменяя эмоциональность этих знаков скромным достоинством точек. Почему-то не полу­чилось. Ни взбудораженный восклицательный, ни многоточие, знак незаконченности и недоговоренности, не хотели повиновать­ся моей властительной руке.

Почему?

Я пригляделся и понял: потому что герои, в первую голову, конечно, профессор и Гена... ну, если и не кричат друг на друга (со стороны Архипа Архиповича это было бы, простите за калам­бур, архинепедагогично, а со стороны Гены – просто нахальст­вом), то разговаривают в повышенном тоне. Горячатся. И часто перебивают один другого, опять-таки не из высокомерия одного или невежливости другого, а оттого, что торопятся высказать каждый свое мнение и на ходу угадать мнение собеседника, вер­нее, соспорщика. К обстоятельным монологам у обоих нет ни охо­ты, ни почтения – разве только Архип Архипович согрешит иной раз, но с него что возьмешь? Профессорская привычка...

Как известно, диалоги – древнейший род философических и критических размышлений; они были приняты как удобнейший способ высказывания разных мнений, хотя на самом-то деле обычно одного, господствующего, авторского, которое, в лоб встречая другие, подсобные, сторонние, победно разбивало их и утверждалось за счет разбитых.

Этому ли классическому примеру пробовал следовать здесь и я?

Нет.

Конечно, та истина или истины, которые разделяю я сам, вло­жены в основном в уста профессора, но я бы ни за что не решил­ся признать его единолично ведущим персонажем радиопьес. Во всяком случае, надеюсь, что это не так.